- О да! Я твердо решила... Мой позор терзает мне сердце... Жак умер на моих руках, презирая меня... а я его любила... слышишь! - говорила Сефиза в страстном возбуждении. - Я его любила так... как любят только раз в жизни.
- Пусть же сбудется наша судьба! - задумчиво проговорила Горбунья.
- А ты никогда не хотела мне назвать причину своего ухода от мадемуазель де Кардовилль, - после недолгого молчания сказала Сефиза.
- Это будет единственная тайна, которую я унесу с собой в могилу, дорогая сестра, - вымолвила Горбунья, опуская глаза.
И с горькой радостью она подумала, что скоро избавится от отравившего ей последние дни жизни ужасного страха, _страха встречи с Агриколем... узнавшим о ее роковой и смешной страсти к нему..._
Надо сознаться, что безнадежная, роковая любовь являлась одной из причин самоубийства несчастной Горбуньи. Со времени пропажи ее дневника она была уверена, что кузнец знает грустную тайну, доверенную этим страницам. И хотя она не сомневалась ни в великодушии, ни в добросердечности Агриколя, но она так боялась себя самой, так стыдилась этой страсти, хотя бы чистой и благородной, что даже в той крайности, в которой она оказалась с Сефизой, не имея ни работы, ни хлеба, - никакая человеческая сила не могла бы заставить Горбунью попасться на глаза Агриколю... даже для того только, чтобы просить его спасти их от голодной смерти.
Без сомнения, Горбунья поступила бы иначе, если бы ее голова не была затуманена непомерным горем и несчастьем, под гнетом которого слабеют самые сильные умы. Но голод, нужда, заразительная мысль о самоубийстве, всецело захватившая сестру, усталость от жизни, наполненной страданием и унижением, - все это нанесло последний удар по рассудку бедной Горбуньи. Долго боролась она против рокового решения сестры, а потом и сама, несчастная, убитая горем и измученная, прониклась желанием разделить участь Сефизы, так как смерть означала по крайней мере конец всех ее мучений.
- О чем ты задумалась, сестра? - спросила Сефиза, удивленная долгим молчанием Горбуньи.
Та вздрогнула и отвечала:
- Я думаю о той причине, которая заставила меня покинуть мадемуазель де Кардовилль и показаться ей такой неблагодарной... Пусть же роковая судьба, изгнавшая меня из ее дома, ограничится только этой жертвой... нашей жизнью. Пусть никогда не уменьшится моя преданность к ней, как бы безвестна и незначительна ни была эта преданность. Пусть она... она, назвавшая меня, несчастную работницу, сестрой... протянувшая мне руку... пусть она будет счастлива... счастлива всегда! - горячо сказала Горбунья и с мольбой сложила руки в искреннем порыве.
- Такое желание... в такую минуту... благородно и возвышенно! - сказала Сефиза.
- О! Видишь ли, - с живостью прервала ее Горбунья, - я так ее любила, я так восхищалась этим образцовым проявлением ума, доброты и идеальной красоты, я преклонялась с таким набожным почтением перед этим дивным созданием всемогущего Творца, что я хочу по крайней мере, чтобы последняя моя мысль принадлежала ей...
- Да, ты до конца осталась верна любви и поклонению своей великодушной покровительнице!
- До конца! - медленно проговорила Горбунья. - А ведь это правда... ты верно сказала... это конец... скоро... через несколько минут все будет кончено... А как спокойно мы говорим о том, что приводит в такой ужас других!
- Сестра... мы спокойны оттого, что твердо решились!
- Твердо решились, Сефиза? - спросила Горбунья, проницательно и пристально глядя на сестру.
- О да! Хорошо, если бы и ты разделяла эту решимость!
- Будь спокойна! - отвечала Горбунья. - Если я и откладывала со дня на день роковую минуту... то только в надежде, что ты передумаешь... А я...
Горбунья кончила жестом безнадежной тоски.
- Ну так, сестра... поцелуемся, - сказала Сефиза, - и смелей!
Горбунья встала и упала в объятия сестры...
Долго стояли они обнявшись... Прошло несколько минут глубокого, торжественного молчания, прерываемого рыданиями сестер.
- Боже мой!.. Любить так друг друга и расставаться навсегда!.. сказала Сефиза. - Это ужасно!
- Расставаться! - воскликнула Горбунья, и ее бледное милое, залитое слезами лицо вдруг засияло божественной надеждой. - Расставаться! О нет, нет, сестра! Знаешь, почему я так спокойна? Потому что я чувствую в душе страстное стремление перейти в тот лучший мир... где нас ждет лучшая жизнь! Бог, великий, милосердный, щедрый и добрый, не хотел, чтобы Его создания страдали вечно... Нет... страдать же людей заставляют люди... злые... эгоистичные люди... Они искажают Его творение и обрекают своих братьев на нужду и отчаяние... Пожалеем о злых и оставим их... Пойдем туда... ввысь... где люди ничего не значат, где царство Божие... Пойдем туда... к Нему... скорее... а то будет поздно!
И Горбунья указала на лучи заката, окрашивавшие пурпуром стекла окон.
Увлеченная религиозным возбуждением сестры, черты которой, преображенные надеждой на скорое освобождение, сияли, нежно освещенные лучами заходящего солнца, Сефиза схватила Горбунью за обе руки и воскликнула с глубоким умилением:
- О сестра! Как ты хороша теперь!
- Немножко поздно пришла ко мне красота! - сказала Горбунья, грустно улыбаясь.
- Нет, сестра... потому что при виде твоего счастливого лица... у меня исчезли последние сомнения...
- Тогда - поторопись! - сказала Горбунья, указывая на жаровню.
- Будь спокойна, милая... дело не затянется! - отвечала Сефиза.
И она перенесла наполненную углями жаровню на середину комнаты.
- А ты знаешь... как это... устроить?.. - спросила Горбунья.
- Ах, Боже мой!.. Да чего проще? - промолвила Сефиза. - Надо запереть двери... окно... и зажечь угли...
- Да... но я слыхала, что надо также законопатить все отверстия... чтобы воздух не проходил...
- Верно... А как раз эта дверь так плохо сколочена!
- А крыша-то? Гляди, какие прорехи!
- Как же быть, сестра?
- А знаешь, - сказала Горбунья, - достанем солому из тюфяка: она нам послужит для закупорки.
- Отлично, - продолжала Сефиза. - Оставим немножко для растопки... а остальным заткнем все дыры...
И снова засмеявшись с горькой иронией, очень часто, как мы уже упоминали, встречающейся у самоубийц, Сефиза прибавила:
