- А это что?! Ну говори, что это такое?

- Это не яд... - отвечал отец д'Эгриньи.

- Тогда... выпей это, коли так! - воскликнул каменолом.

- Да... да... пусть выпьет! - орала толпа.

- Ни за что! - с ужасом возразил аббат и отступил, отталкивая флакон.

- Видите... значит, это яд... он не смеет выпить! - раздавались крики.

И, стиснутый со всех сторон, аббат споткнулся о труп Голиафа.

- Друзья мои! - говорил иезуит, находившийся в ужасном затруднении: он не мог исполнить требование толпы, потому что во флаконе был не яд, а сильное лекарство, выпить которое было не менее опасно, чем яд. - Милые мои друзья! Клянусь вам Богом, вы ошибаетесь, это...

- Если это не яд... так выпей! - наступал каменолом.

- А не выпьешь... смерть тебе, так же как этому отравителю!.. Вы, видно, вместе отравляли народ!

- Да!.. Смерть ему!.. Смерть!

- Но, несчастные, вы, видно, хотите убить меня! - воскликнул аббат д'Эгриньи.

От ужаса у него встали дыбом волосы.

- А все те, которых отравил ты с твоим дружком?

- Но это неправда...

- Пей тогда, - неумолимо твердил каменолом. - В последний раз тебе говорю... пей!

- Нельзя это пить... от этого можно умереть! - сказал аббат (*7).

- Ага! Видите... сознается, разбойник! - волновалась толпа, теснясь вокруг аббата. - Сознается... сам сознается!..

- Сам себя выдал!

- Прямо сказал: "Выпить - это... умереть!"

- Но, выслушайте меня, - молил иезуит. - Этот флакон... это...

Яростные крики не дали ему продолжать.

- Цыбуля! Кончай с тем! - крикнул каменолом. - А я начну с этим!

И он схватил аббата за горло.

Образовалось две группы: одна под предводительством Цыбули кончала с Голиафом при помощи, камней и ударов ногами и деревянными башмаками, пока труп не обратился в нечто ужасное, изуродованное, бесформенное, не имеющее названия, в неподвижную массу грязи и раздавленных костей. К одной из вывихнутых ног привязали платок Цыбули и потащили кровавые останки к парапету набережной, где с криками варварской радости сбросили в воду.

Страшно подумать, что во время народных волнений достаточно одного неосторожного слова в устах честного человека, слова, сказанного даже без всякой ненависти, для того, чтобы вызвать ужасное убийство?!

- _Быть может, это отравитель?_

Вот что сказал один из посетителей кабачка на улице Каландр... ничего больше... и Голиаф был безжалостно растерзан...

Как настоятельна необходимость распространять образование в низах темных масс!.. Необходимо, чтобы этим несчастным дали возможность бороться с нелепыми предрассудками, с гибельным суеверием, с неумолимым фанатизмом!.. Можно ли требовать спокойствия, рассудочности, умения владеть собой, сознания справедливости от заброшенных существ, которых отупляет невежество, развращает нужда, ожесточают страдания и о которых общество вспоминает лишь тогда, когда их надо ссылать на каторгу или сдавать палачу?

Ужасный крик, смутивший Морока, вырвался у отца д'Эгриньи в тот момент, когда громадная рука каменолома опустилась на его плечо и великан крикнул Цыбуле:

- Кончай с тем... а я начну с этим!

10. СОБОР

Ночь почти наступила, когда изуродованный труп Голиафа был сброшен в реку.

Движение толпы оттиснуло к левой стороне собора группу, во власти которой находился аббат д'Эгриньи. Последний, сумев освободиться из мощных объятий каменолома, отступал перед толпой, ревевшей "смерть отравителю!", стараясь отражать наносимые ему удары. Благодаря присутствию духа, ловкости и смелости, а также той энергии, которой он отличался прежде, когда был военным, аббат не сдавался; главным его стремлением было удержаться на ногах. Пример Голиафа показывал, что упасть - значит быть обреченным на смерть. Хотя аббат не надеялся, что кто-нибудь ему поможет, он не переставал кричать "на помощь! караул!" и, отступая шаг за шагом, старался держаться поближе к стене, пока наконец не добрался до небольшого углубления за выступом пилястра, рядом с косяком маленькой двери в стене.

Это положение было довольно выгодно. Упираясь в стену, отец д'Эгриньи был защищен от нападения сзади. Но каменолом, заметив это и желая отнять у несчастного последнюю возможность спасения, бросился на него с целью оттащить от стены на середину круга, где отца д'Эгриньи несомненно затоптали бы ногами.

Однако страх смерти придал аббату необыкновенную силу. Он успел оттолкнуть каменолома и, казалось, врос в углубление, к которому прислонился. Сопротивление жертвы удвоило ярость нападавших. Вопли, требовавшие смерти, раздались с новой силой. Каменолом снова бросился на аббата, восклицая:

- Ко мне, друзья... слишком долго это тянется... надо кончать!

Иезуит сознавал, что погибает... силы его оставляли... он чувствовал, как дрожат колени... перед глазами пронеслось точно облако... крики достигали его ушей как будто издалека. Боль от ударов, нанесенных в грудь и голову во время борьбы, давала себя чувствовать... два или три раза кровавая пена окрасила губы... Положение аббата было отчаянное.

"Умереть от рук этих скотов, после того как столько раз он выходил невредимым из битвы!"

Такая мысль мелькнула в голове аббата д'Эгриньи в ту минуту, как каменолом снова бросился на него.

Но в этот самый момент, когда, уступая инстинкту самосохранения, аббат в последний раз раздирающим голосом позвал на помощь, дверь, к которой он прислонился, вдруг открылась сзади него... и сильная рука быстро втащила его в церковь.

Благодаря маневру, выполненному с быстротой молнии, каменолом, бросившийся на аббата, очутился лицом к лицу с человеком, ставшим на его место. Великан остановился, а затем даже отступил шага на два, пораженный, как и вся остальная толпа, неожиданным появлением нового лица и невольно подчиняясь чувству восхищения и почтения, внушаемому видом человека, столь чудесно спасшего отца д'Эгриньи.

Это был Габриель.

Молодой миссионер оставался на пороге двери... Его черная ряса вырисовывалась на полуосвещенном фоне собора, а ангельское лицо, обрамленное длинными белокурыми локонами, бледное, взволнованное сочувствием и печалью, мягко освещалось последними лучами угасавшего дня. Это лицо было так божественно прекрасно, оно выражало такое нежное и трогательное сострадание, что толпа почувствовала себя невольно растроганной, когда Габриель, с полными слез голубыми глазами, умоляюще поднял руки и звонким, взволнованным голосом воскликнул: