- Да, - говорил Роден убежденно и проникновенно, потому что такие люди не снимают личины даже среди сообщников, - новости из нашего убежища Сент-Эрем прекрасны. Господин Гарди... этот трезвый ум, этот свободомыслящий... вступил в лоно католической апостольской римской церкви.
Роден произнес последние слова лицемерно-гнусавым тоном, а ханжа набожно преклонила голову.
- Благодать коснулась этого нечестивца, - продолжал Роден, - и так глубоко, что в своем аскетическом рвении он захотел даже принести монашеские обеты, которые связывают его с нашим святым орденом.
- Так скоро, отец мой? - изумилась княгиня.
- Наши статуты воспрещают подобную поспешность, если дело идет не о кающемся, находящемся на смертном одре, in articulo mortis, и желающем войти в наш орден, чтобы умереть монахом и завещать нам свое имущество... во славу Божию.
- Разве господин Гарди в таком безнадежном состоянии, отец мой? спросила княгиня.
- Его пожирает горячка. После ряда ударов, чудесно направивших его на путь спасения, - набожно продолжал Роден, - слабый, тщедушный человек совершенно изнемог физически и нравственно. Так что пост, умерщвление плоти и божественные радости экстаза как нельзя скорее откроют ему путь к вечной жизни; очень возможно, что через несколько дней...
И преподобный отец многозначительно покачал головою.
- Так скоро... неужели?
- Почти наверняка. Поэтому я и мог его принять на условии in articulo mortis в нашу общину, которой он и оставил по правилу все свое имущество, наличное и будущее... так что теперь ему остается только заботиться о спасении души... Еще одна жертва философии, вырванная из когтей сатаны!..
- О отец мой! - с восторгом воскликнула ханжа. - Какое чудесное обращение! Отец д'Эгриньи рассказывал мне, как вам пришлось бороться против влияния аббата Габриеля...
- Аббат Габриель, - продолжал Роден, - наказан за вмешательство в дела, которые его не касаются... и за кое-что другое... Я потребовал его отлучения... и епископ отлучил его от церкви и отнял приход... Говорят, что теперь, от нечего делать, он бегает по холерным больницам, чтобы напутствовать умирающих христианскими утешениями... Этого запретить нельзя... хотя от такого бродячего утешителя и несет еретиком за целое лье...
- Это опасный ум, - продолжала княгиня, - потому что он имеет большое влияние на других. Ведь нужно было ваше замечательное, неотразимое красноречие, чтобы заставить господина Гарди забыть отвратительные советы этого аббата, соблазнявшего его вернуться к светской жизни... Право, отец мой, вы просто Святой Иоанн Златоуст...
- Хорошо, хорошо, - грубо оборвал ее Роден. - Я не падок до лести. Приберегите это для других.
- А я вам говорю, что это так, отец мой, - с горячностью настаивала княгиня. - Вы заслуживаете название Златоуста.
- Да будет же вам, - грубо отвечал Роден, пожимая плечами. - Какой я Златоуст? У меня губы слишком синие, а зубы слишком черные для этого... Вы шутите, с вашими золотыми устами...
- Но, отец мой...
- Но меня на эту приманку не изловите, - дерзко продолжал Роден. - Я ненавижу комплименты и сам их никому не говорю.
- Извините, что я оскорбила вашу скромность, отец мой, - смиренно проговорила ханжа. - Я не могла сдержаться, чтобы не выразить своего восторга. Ведь вы все это предсказали... предвидели за несколько месяцев... И вот уже два члена семьи Реннепонов _чужды интересов наследования_...
Роден смягчился и одобрительно взглянул на княгиню, слыша, как она определила положение покойных наследников, так как г-на Гарди уже нечего было считать в живых благодаря его дару в общину и самоубийственному аскетизму.
Святоша продолжала:
- Один из них, дрянной ремесленник, дошел до гибели благодаря своим порочным наклонностям... Другого вы привели на путь спасения, развивая инстинкты любви и нежности... Как же не прославлять вашу предусмотрительность? Ведь вы и раньше сказали: "Я буду воздействовать на их страсти, чтобы достигнуть цели".
- Пожалуйста, не торопитесь меня прославлять... - с нетерпением крикнул Роден. - А ваша племянница? А индус? А дочери маршала Симона? Они разве тоже удостоились христианской кончины? Или они не заинтересованы в наследстве? Значит, нам еще рано... прославлять себя...
- Вы, конечно, правы.
- Нечего поэтому хвастаться прошлым, а надо, не теряя времени, подумать о будущем... Великий день приближается, первое июня не за горами... Но дай Бог, чтобы эти четыре члена семьи не дожили в состоянии нераскаянности до этого срока и не получили бы огромного наследства: оно в их руках будет орудием погибели, а в руках нашего ордена - орудием прославления Бога и церкви.
- Это совершенно верно, отец мой.
- А кстати, вы должны были повидаться с адвокатами по делу вашей племянницы...
- Я с ними виделась, и как ни слаба надежда на успех, но попытаться можно. Мне обещали сообщить сегодня, могу ли я на законном основании...
- Отлично... в ее новом положении, может быть, и удастся... ее _обратить_. Теперь, когда она сошлась с индусом, эти два язычника сияют от счастья, как бриллиант... ничем и не зацепишь их... даже зубами Феринджи... Но будем надеяться, что небо накажет их за греховное, преступное счастье...
Разговор был прерван появлением отца д'Эгриньи, который вошел в комнату с победоносным видом и воскликнул:
- Победа!
- Что такое? - спросила княгиня.
- Он уехал сегодня ночью!
- Кто? - осведомился Роден.
- Маршал Симон! - отвечал д'Эгриньи.
- Наконец-то! - сказал Роден, не скрывая глубокой радости.
- Вероятно, разговор с д'Авренкуром переполнил чашу терпения, воскликнула ханжа. - Я знаю, что он с ним имел объяснение по поводу слухов, о распространении которых я старалась... Для борьбы с нечестивцами всякие средства хороши!
- Вы знаете какие-нибудь подробности?
- Я только что от Робера. Маршал уехал с его бумагами, так как приметы их по паспорту схожи. Только одно очень удивило вашего посланника.
- Что именно? - спросил Роден.
- До сих пор ему приходилось бороться с колебаниями маршала, все время угрюмого и печального... А вчера у него, напротив, был такой сияющий вид, что Робер даже спросил о причине этого.
