- Видишь ли, я отправил из России по почте, по приказанию матери этих девочек, которых привез сюда, одному из парижских нотариусов очень важные документы. Я записал его имя и адрес и положил в бумажник, намереваясь отправиться к нему тотчас по приезде в Париж, но его дорогой украли... а это чертово имя у меня, к несчастью, вылетело из головы... Но я думаю, что если оно мне попадется в общем списке, я его вспомню...

В дверь два раза постучали. Агриколь невольно задрожал при мысли, что это, быть может, пришли за ним, но отец, повернувшись на стук к двери, не заметил его испуга и громко ответил:

- Входите!

Дверь отворилась. Это был Габриель в черной рясе и круглой шляпе. Мгновения, быстрого, как мысль, было достаточно для Агриколя, чтобы узнать приемного брата и броситься в его объятия.

- Брат мой!

- Агриколь!

- Габриель!

- Как долго ты отсутствовал!

- Наконец-то я тебя вижу!

Миссионер и кузнец, крепко обнявшись, обменивались этими словами.

Тронутый братскими объятиями, Дагобер чувствовал, что слезы наворачиваются у него на глаза. В привязанности молодых людей, схожих лишь по сердцу, но по виду и по характеру совершенно различных, было действительно нечто трогательное. Мужественная фигура Агриколя еще сильнее оттеняла необыкновенную нежность и ангельское выражение лица Габриеля.

- Меня батюшка предупредил о твоем приезде... - сказал кузнец приемному брату. - Я с часу на час ждал твоего возвращения... А между тем... счастье видеть тебя во сто раз приятнее, чем я думал.

- Ну, а дорогая матушка? - спрашивал Габриель, дружески пожимая руки Дагоберу. - Как вы ее нашли? Здорова ли она?

- Ничего, милый мальчик... Она здорова и будет еще здоровее оттого, что мы все теперь собрались... Ничего нет полезнее для здоровья, чем радость!..

Затем, обратившись к Агриколю, забывшему все страхи и смотревшему на миссионера с глубокой привязанностью, солдат прибавил:

- И не подумаешь, что этот молодец с нежным девичьим лицом обладает мужеством льва!.. Ведь я говорил тебе, с какой неустрашимостью он спас дочерей маршала Симона и пытался спасти меня.

- Но что это у тебя на лбу, Габриель? - воскликнул кузнец, внимательно разглядывая миссионера.

Габриель, сбросивший при входе шляпу, стоял теперь как раз под окном, яркий свет которого освещал его бледное и нежное лицо. При этом рубец, проходивший над бровями от одного виска к другому, стал совершенно ясно виден. Среди разнообразных волнений и чередовавшихся одно за другим событий после кораблекрушения Дагобер во время своей короткой беседы с Габриелем в замке Кардовилль не заметил шрама, опоясывающего лоб миссионера, и, вполне разделяя изумление Агриколя, он также спросил:

- В самом деле, что это за шрам у тебя на лбу?

- Да и на руках тоже... Взгляни-ка, батюшка! - воскликнул кузнец, взяв руку Габриеля, когда тот ее поднял успокоительным жестом.

- Габриель... Милый мой... объясни нам... кто тебе нанес эти раны, прибавил Дагобер, и, в свою очередь, взяв руку Габриеля, он с видом знатока оглядел рану и сказал: - Однажды в Испании одного из моих товарищей сняли с креста, на котором монахи распяли его, обрекая на голодную смерть... у него остались подобные шрамы.

- А батюшка прав... у тебя рука пробита насквозь, бедняга! - произнес кузнец с глубоким огорчением.

- Боже мой... не обращайте на это внимания... - сказал краснея, в явном замешательстве Габриель. - Меня действительно распяли на кресте дикари Скалистых гор, куда я был послан. Они начали было меня уже и скальпировать... Но провидение спасло меня от их рук.

- Несчастный!.. Значит, у тебя не было ни оружия, ни даже необходимой охраны? - спросил Дагобер.

- Мы не можем носить оружие, а охрана нам не полагается, - улыбаясь, отвечал Габриель.

- А твои товарищи... твои спутники? Почему они тебя не защитили? - с гневом воскликнул Агриколь.

- Я был один.

- Как один?

- Да, один... с проводником.

- Как, ты пошел к этим дикарям один? Даже без оружия? - повторил Дагобер, не веря своим ушам.

- Это необыкновенно благородно! - сказал кузнец.

- Веру нельзя навязывать силой, - возразил совершенно просто Габриель. - Только путем убеждения можно распространить христианское учение среди этих несчастных дикарей.

- А если убеждение не действует? - спросил Агриколь.

- Что же делать? Остается только умереть за веру, жалея о тех, кто оттолкнул от себя это благодетельное для всего человечества учение.

После столь трогательно-простодушного ответа наступило глубокое молчание. Дагобер сам был настолько храбр и мужествен, что мог как подобало оценить спокойный и безропотный героизм; он, а также его сын с изумлением, полным уважения, смотрели на Габриеля. Между тем последний совсем искренно, без всякой ложной скромности не понимал пробудившихся в них после его рассказа чувств и простодушно спросил, обращаясь к старому солдату:

- Что с вами?

- Что со мной! - воскликнул Дагобер. - Со мной то... что, пробыв на войне около тридцати лет, я не считал себя трусливее любого другого... Ну, а теперь вынужден уступить... именно уступить тебе...

- Мне?.. Что вы хотите этим сказать? Что же я сделал?

- Черт побери! Да понимаешь ли ты, что эти благородные раны, - вскричал ветеран, с восторгом сжимая руки Габриеля, - не менее почетны... даже почетнее тех, какие получали мы... рубаки по профессии?

- Конечно... батюшка говорит правду! - воскликнул Агриколь и прибавил с жаром: - Вот таких священников я могу любить и уважать: в них милосердие, мужество и покорность судьбе!

- Ах, прошу вас, не хвалите меня так! - смущенно просил Габриель.

- Не хвалить тебя! - говорил Дагобер. - Скажите, пожалуйста! Уж коли на то пошло, так ведь наш брат, когда идет в огонь, разве он один идет? Разве не видит меня мой командир? Разве не рядом со мной товарищи?.. Если даже нет настоящего мужества, так самолюбие должно поддержать... придать храбрости! Не говоря уже о том, как действуют воинственные крики, запах пороха, звуки труб, грохот пушек, стремительность коня, который не стоит под тобой на месте, вся эта чертовщина! А сознание того, что рядом сам император, что он сумеет ленточкой или галуном перевязать мою простреленную шкуру!.. Вот благодаря всему этому я и прослыл за храбреца... Ладно... Но ты, дитя мое, в тысячу раз меня храбрее: ты пошел один-одинешенек, без оружия, против врагов, куда более жестоких, чем те, с какими мы имели дело, да и на них-то мы шли целыми эскадронами, рубя палашами и под аккомпанемент ядер и картечи!