- Увы! - заливаясь слезами, начала Горбунья, - я все теперь понимаю. Этот человек, подсматривавший около нашего дома, по словам красильщика, был не кто иной, как шпион... он, несомненно, поджидал твоего возвращения!..
- Да полно, это нелепое обвинение! - воскликнул Агриколь. - Не мучь себя понапрасну, милая... Я политикой не занимаюсь... Мои стихи только полны любовью к человечеству. Разве можно мне поставить в вину, что они найдены в бумагах какого-то тайного общества?
И он с презрением бросил письмо на стол.
- Читай дальше... пожалуйста... - попросила Горбунья.
- Изволь, коли хочешь.
Агриколь продолжал:
"Приказ об аресте Агриколя Бодуэна уже подписан. Несомненно, рано или поздно невиновность молодого рабочего будет доказана... Но пока лучше было бы поскорее скрыться от преследования, для того чтобы избежать двух- или трехмесячного заключения, которое нанесет смертельный удар его матери: ведь он - ее единственная поддержка.
Искренний друг, вынужденный оставаться неизвестным".
После минутного молчания кузнец пожал плечами; затем его лицо прояснилось, и он со смехом сказал швее:
- Успокойся, милая Горбунья: злые шутники ошиблись месяцем... Это просто преждевременная первоапрельская шутка!..
- Агриколь, - умоляла его Горбунья, - не относись к этому так легко... Поверь моим предчувствиям... последуй этому совету...
- Да уверяю же тебя, бедняжка, что это глупости... Мои стихи напечатаны уже более двух месяцев... ничего в них нет политического... Да и не стали бы так долго ждать, если бы они заслуживали преследования...
- Но подумай, как изменились обстоятельства... Заговор на улице Прувер был открыт всего два дня тому назад... и если твои стихи, никому до той поры не известные, нашлись у арестованных лиц, замешанных в этом деле... то этого совершенно достаточно, чтобы тебя скомпрометировать.
- Скомпрометировать?.. стихи, где я восхваляю любовь к труду и милосердие?.. Ну, для этого надо, чтобы правосудие было совсем слепым... Тогда ему следует дать палку и собаку, чтобы не сбиться с прямой дороги...
- Агриколь! - вскричала девушка, глубоко огорченная его шутками в такую минуту, - умоляю... выслушай меня. Конечно, ты проповедуешь в своих стихах святую любовь к труду; но там же ты оплакиваешь тяжелую участь рабочего, безнадежно обреченного на житейские невзгоды... Ты проповедуешь христианское братство... но твое благородное сердце возмущается эгоизмом злых людей... Наконец, ты страстно призываешь к скорейшему освобождению тех рабочих, которые не так счастливы, как ты, у которых нет столь честного и великодушного хозяина, как твой. Подумай же, не довольно ли в наше беспокойное время нескольким экземплярам твоих песен оказаться у арестованных заговорщиков, чтобы тебя скомпрометировать?
При этих дельных и горячих словах доброй девушки, сердце которой подсказывало разумные доводы, Агриколь сделал невольное движение: он серьезнее посмотрел на данный совет.
Видя, что он начинает колебаться, Горбунья продолжала:
- А потом: вспомни-ка хоть о Реми, твоем товарище по мастерской!
- Реми?
- Ну да... У лица, замешанного в каком-то заговоре, нашли письмо от Реми... невинное письмо... И что же, бедняга месяц просидел в тюрьме!
- Так-то так, милая моя... но его невиновность была доказана, и его выпустили...
- После месяца тюремного заключения!.. А тебе именно этого-то и советуют избежать... и совершенно разумно... Ты только подумай, Агриколь: целый месяц в тюрьме... Господи... да что станется с твоей матерью!
Эти слова произвели глубокое впечатление на молодого кузнеца. Он снова взял письмо и перечитал его со вниманием.
- А этот человек, бродивший возле дома весь день? - продолжала девушка. - Я не могу не говорить о нем... Согласись, что это неспроста... А какой удар для твоего отца, для твоей бедной матери: ведь она не может даже ничего сама заработать... Ведь ты их единственная надежда... подумай об этом... Что с ними будет без тебя... без твоей помощи и заработка?
- Правда твоя... это было бы ужасно! - сказал Агриколь, бросая письмо. - Ты совершенно права относительно Реми... он был так же невиновен, как и я... а между тем, по ошибке правосудия, вероятно невольной, но все-таки ужасной ошибке... Да нет же, впрочем... не могут же арестовать человека без допроса...
- Сперва арестуют, а потом... и допросят! - с горечью заметила Горбунья. - Затем через месяц, через два выпустят на свободу... Ну, а если у него есть семья, живущая только на его заработок, что будет с ней, пока ее опора в тюрьме?.. Что же... семья голодает, мерзнет, льет слезы.
Наконец эти простые и трогательные слова Горбуньи дошли до сознания Агриколя.
- Месяц без работы... - начал он задумчиво и с грустью. - А что же станет с матерью, с отцом... с девочками, которые до приезда маршала Симона или его отца будут жить у нас?.. Да, Горбунья, ты права, меня невольно страшит эта мысль...
- Агриколь, - воскликнула швея, - а что если бы ты обратился к господину Гарди? Он так добр, пользуется таким почетом и уважением... Несомненно, тебя не тронут, если он за тебя поручится.
- В том-то и беда, что господина Гарди нет в Париже: он уехал с отцом маршала Симона.
Затем, помолчав немного, Агриколь прибавил, стараясь преодолеть тревогу:
- Да нет же... не могу я поверить этому письму... Во всяком случае, лучше выждать, по крайней мере можно будет на первом же допросе доказать свою невиновность. А иначе, бедняжка... подумай... ведь буду ли я в тюрьме или буду скрываться, результат для семьи один и тот же: заработка моего она все равно лишится!
- К несчастью, ты прав, - сказала бедная девушка. - Что же делать? Что делать?
"А отец... - подумал Агриколь, - если это несчастье случится завтра... Какое печальное пробуждение для человека, заснувшего так радостно!"
И кузнец закрыл лицо руками.
К несчастью, страх Горбуньи был весьма основателен. Около 1832 года, до и после заговора на улице Прувер, производилось множество арестов среди рабочих; такова была реакция против демократических идей.
Вдруг, после нескольких секунд молчания, Горбунья встрепенулась, лицо ее вспыхнуло, и не поддающееся описанию выражение надежды, смущения и подавленной горести озарило ее черты.
