– Возможно, вы правы. Я ищу способ, мой друг. И если не отыскал его, то, может статься, отыщу в скором будущем. И смогу передать своим ученикам.

– Вы рассуждаете верно, – кивнул мэтр Иоганнес. – И мне давно хотелось поделиться с вами своими соображениями на этот счет.

– Буду рад выслушать.

– Я видел не слишком много, – начал ван Вейден. – Ведь помимо Хертогенбоса я бывал только в Брюсселе, Генте и Антверпене. Да, еще в Брюгге. Но мне посчастливилось лицезреть одни из лучших образцов церковного искусства Бургундского герцогства.

– Я видел Гентский алтарь, – оживился мастер Антоний. – Тот, что написали братья Хуберт и Ян ван Эйк. Он прекрасен. Его сработали больше полувека назад, но мастерство живописцев Гента поныне остается непревзойденным.

– Безусловно. И я подумал – есть ли необходимость в том, чтобы превосходить их самих и их последователей в деле, в котором им уже удалось, кажется, достичь совершенства? Когда уже создали свои шедевры братья ван Эйк и Робер Кампен.

– О чем вы?

– Об изображении людей на том же Гентском алтаре. Они великолепно написаны, выглядят объемными и как будто осязаемы.

– Это ли не вершина мастерства?

– Отчасти да и отчасти нет. Они правдоподобны, но настолько красивы, что в них не веришь. Такая красота присуща небесным ангелам – тут нельзя поспорить.

– Но не людям, живущим земной жизнью. И уж тем паче не тем, кто испытывает лишения, подобно святым отшельникам в пустыне.

– Вот и я про то же, дорогой друг. Как бы высоко ни было искусство художника, он не должен забывать о назначении своей работы.

– Оно бывает разным! – Мастер Антоний указал рукой вокруг. На стенах мастерской виднелось множество эскизов церковной утвари, рисунков орнаментов, которым предстояло стать частью церковного убранства. Были и работы, предназначенные для будущих триптихов. Десятки, если не сотни набросков самого разного вида.

– Да, вам ли не знать об этом, мастер! Но если поговорить о назначении на примере тех самых алтарных триптихов, над одним из которых вы трудитесь сейчас…

Мэтр Иоганнес встал возле центральной части триптиха так, как будто бы находился в аудитории перед студентами – дала о себе знать многолетняя привычка лектора. Однако держался ученый муж непринужденно – он не забывал, что слушатель перед ним всего один, и он не школяр, но признанный в городе мастер-живописец. В придачу они друзья.

– Ведь такого рода триптихи раскрывают перед прихожанами только во время воскресных богослужений, – начал он. – Изображенные на них картины – своего рода рассказ для прихожан. Пожалуй, в разы ярче любого произнесенного вслух.

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – согласился художник. – Этому и служит наше искусство. Любое искусство изображения, будь то живопись, рисунок или ваяние.

– Совершенно верно. Нечто подобное могли бы дать книги, но их пока не хватает на всех. Полагаю, что со временем печатный станок мастера Иоганна Гутенберга поможет исправить это, но, сколько ни печатай книг, большинство прихожан все еще остаются неграмотными. Зато видят и понимают зримые картины, изображенные на алтарном триптихе. Так вот, я полагаю, что для этих картин недостаточно ангельской, небесной красоты.

– Что же нужно помимо нее?

– Я бы назвал это достоверностью, мастер Антоний. Люди должны верить в то, что видят. Иначе любая красота останется для них неживой. Пусть даже объемной, но неосязаемой. Безусловно, она радует глаз, но в нее не станут верить – достаточно повернуть голову в сторону обыкновенных людей, братьев во Христе. Положа руку на сердце, редкий человек своими глазами видел ангела. Но друг друга люди видят постоянно. Среди людей протекает жизнь, среди людей говорят и действуют праведники и грешники. Иными словами, тот, кто смотрит на триптих, должен понимать, что речь идет не о пресветлых ангелах, подрядившихся во благо церкви изображать людей. Речь идет о людях. Обо всех и о каждом. О нем самом – ткаче, кузнеце, литейщике, в воскресный день посетившем Божий дом. Мне думается, мастер Антоний, что воздействие таких картин на людей будет значительно сильнее тех, что просто поражают нездешней красотой.

– Благодарю, – кивнул художник. – Я много думал об этом, но вы сумели коротко и ясно изложить мои мысли. Ведь достоверность – это то самое, чего мне хотелось бы добиться. Вы знаете, что меня занимают люди. Их внешность, движения тел, выражения лиц. Все понимают, что они, люди, не бывают малоподвижными, бесстрастными, одинаковыми по росту и телосложению. Редко носят безупречно чистые платье и обувь.

– Я полагаю, что именно в открытии достоверного изображения кроется будущий успех ваших учеников, мастер Антоний. Ведь им рано или поздно придется соперничать со школами братьев ван Эйк, Кампена и подобных им. Но есть еще один способ.

– Какой же?

– Я уже говорил, что триптих рассказывает истории по воскресеньям. Если на картине всего одна история, она быстро наскучит. Ее разглядят за несколько месяцев, самое большее – за год. После триптих перестанет привлекать внимание. Но если бы насытить его множеством сюжетов!

– Все так. – Мастер Антоний подошел к окну, указал рукой на рынок. – Вот, ради примера можно даже не выходить за порог. Что ни прилавок – своя история.

– Вы позволите мне взглянуть на работы ваших учеников?

– Если угодно.

Живописец разложил перед ученым несколько листов с набросками. С краю он кое-как пристроил Йерунов кувшин, обсиженный альраунами, и сильно удивился, что именно он привлек внимание мэтра Иоганнеса.

– Я никак не могу отвадить младшего от этого озорства, – вздохнул ван Акен.

– Не надо отваживать, что вы! – горячо возразил ван Вейден, не отрывая глаз от альраунов. – Похоже, мальчик способен уловить то, о чем мы только что говорили! Мне думается, что детское внимание подобно самой широкой и самой вместительной сети, способной перекрыть от края до края хоть целый океан. От него ничто не скроется. Не лишайте Йеруна столь редкого орудия! Постарайтесь приспособить его к делу.

– Прежде мне казалось, что его склонность к мелкому рисунку годится только для изображения маргиналий в книгах! Я бы желал для своих наследников более благородных работ.

– Одно другому не мешает! У вас в руках два превосходных подхода к изображению, достоверность и обилие ярких образов! А с учетом высокой школы, вроде той, что представлена на алтаре в Генте, уже три! Подобному богатству может позавидовать любая мастерская. Распорядитесь им наилучшим образом, мастер Антоний! Я верю, что ваши ученики смогут создать шедевры.

Ян, средний из трех братьев ван Акен, угрюмый здоровяк, что есть силы налегал на грифель. Складки ткани, которые старался изобразить ученик художника, выходили из рук вон плохо. Ворча и переводя дух, Ян снова и снова принимался за работу.

– Йерун, зачем ты держишь в мастерской эту дрянь? – Оторвавшись от работы, Ян с неодобрением посмотрел на небольшую сову. Птица устроилась на насесте напротив того места, где обыкновенно трудился Йерун, младший из братьев. Она облюбовала нишу в темном углу за шкафом – ни дать ни взять дупло, как раз по росту. До сих пор сова деловито чистила клювом лапу, но, услышав слова Яна, насторожилась. Она повернула голову и уставила на него два неподвижных черных глаза.

– Вон, полюбуйся! – проворчал Ян. – Бессловесная, а понимает! Ух, бестия! – Он погрозил сове кулаком. Та продолжала смотреть, как будто силилась разобрать человеческую речь.

– Потому что умная, – усмехнулся Йерун.

Мальчик как раз царапал что-то грифелем. Перед ним, как и перед братом, стояла доска, задрапированная складками ткани, но не ткань занимала Йеруна. Мальчик изображал сову – в черных линиях уже угадывалась круглая птичья голова с парой глаз и острым клювом. Там, где доска оказалась неровной и линия нечаянно раздвоилась, получилось нечто похожее на человеческий рот, растянутый в улыбке от уха до уха.