Сколь ни странно это может показаться сегодняшнему читателю, ситуация, в которой субтильная Мария Александровна держала бы в руках громоздкую, увенчанную статуэткой двуглавого орла парадную каску гвардейца, была правдоподобной. Правда, в большей степени, скажем, для 1860 года, чем для середины 1870‐х. При восшествии своего супруга на престол она была назначена и оставалась вплоть до своей смерти в 1880 году шефом одного из гвардейских кавалерийских полков, который стал носить официальное название лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества (его предшествующим шефом-дамой была умершая в 1828 году вдовствующая императрица Мария Федоровна). Обиходно звавшиеся, по отличительному цвету мундира, «синими», кирасиры Ее Величества, наряду с кавалергардами, конногвардейцами и «желтыми» (полка Его Величества) кирасирами, являлись завсегдатаями и украшением дворцовых и великосветских балов. Собственно, в эпоху АК это был эмблематический знак таких балов, ибо с начала 1860‐х так называемая тяжелая кавалерия, с достодолжной эффектной атрибутикой, сохранялась только в гвардии219. А из дам правящего дома прежде всего от Марии Александровны, ex officio полкового шефа220, ожидалась осведомленность о свежих переменах в обмундировании и снаряжении «синих кирасиров». Кто-то мог бы посетовать, что замена императрицы великой княгиней лишила ОТ изюминки изящно мимолетного указания на полк, в котором служит Вронский221. Другую отсылку к фактуальной реальности первой половины 1870‐х годов дает участие в эпизоде лица, именуемого сокращением «Бар.», которое выше в тексте автографа-вставки не вводится предварительно в повествование. С почти полной уверенностью я идентифицирую его как князя Владимира Ивановича Барятинского (1817–1875), младшего брата знаменитого «кавказского» фельдмаршала Александра Барятинского222. В 1860‐х годах он командовал престижнейшим из полков гвардейской кавалерии – Кавалергардским, а в начале 1870‐х, перейдя на придворную службу, был назначен гофмаршалом двора императрицы223. В этом качестве он не раз сопровождал Марию в ее длительных лечебных поездках за границу и в Крым. Барятинский был не просто (если это вообще могло быть просто) исполнительным придворным, отвечающим за аренду удобных вилл в Сан-Ремо или Сорренто, за взаимодействие придворной администрации с докторами, включая авторитетного С. П. Боткина, и за обслуживание, как и движение, особого царского поезда, которым путешествовала императрица, – он стал своего рода рыцарем, возвышенно преданным прекрасной даме. Так как Александр II в те годы уже не находил времени даже для краткосрочных посещений лечащейся вдали от России жены, гофмаршал выступал в этих вояжах мужчиной-спутником в малочисленной свите монархини. О мере доверительности его отношений с Марией свидетельствуют строки из его донесения из Сорренто в апреле 1873 года своему начальнику, а в частной жизни приятелю – министру двора графу А. В. Адлербергу: «Сделай милость, не пересказывай Государю того, что я пишу тебе о состоянии Императрицы. Она дала мне понять, что ей не хотелось бы, чтобы о ее нездоровье узнали»224. Это был тот самый итальянский тур, одновременно терапевтический и матримониальный, в котором императрицу и ее дочь великую княжну Марию, прочимую за герцога Альфреда, сопровождала также А. А. Толстая. Именно из Сорренто она выспренно писала автору уже начатой АК о горести предстоящего расставания с воспитанницей. И наконец, на исходе зимы 1874 года – именно тогда, когда Толстой перерабатывал одни и писал наново другие петербургские главы первого сезона своего романа – Барятинский вместе с княгиней М. А. Вяземской, названной, напомню, Толстым по этому случаю «прелестной представительницей русских женщин», состоял в свите Марии-дочери, уже герцогини Эдинбургской, при ее торжественном въезде в Лондон, и его имя раз за разом появлялось в газетных новостях225. Словом, «Бар.» чернового текста, радеющий об исполнении желания государыни, – еще одно камео в этом эпизоде226.
При дальнейшем углублении в релевантные предмету исторические источники оказывается, что вымысел романиста словно бы угадывал быль в ее не самых очевидных современникам гранях. Эпизод из черновика АК, запечатлевший самый момент встречи лоб в лоб – да еще при посредстве каски – между двумя средами или субкультурами высшего общества, пуританской и либертинской (благочестивая болезненная императрица и гвардеец – воплощение ювенильного гедонизма), можно вообразить происшедшим, mutatis mutandis, внутри царской семьи. Эти субкультуры, впрочем, могли до какой-то степени уживаться в одной личности. Уже представленный читателю молодой великий князь Владимир Александрович являл собою выдающийся пример совмещения того нового духа «дозволенности» (но все-таки без приставки «все-»), который возник в 1860‐х годах среди молодежи правящего дома и ряда придворных кружков, – с династической благопристойностью. Все в том же итальянском августейшем вояже 1873 года он пробыл некоторое время с матерью и сестрой, и трудно отделаться от впечатления, что следующие строки из его письма верному Перовскому, посланного в те же дни из Сорренто, были написаны в пику преисполненным беспокойства донесениям Барятинского: «Пока дамы осматривали этрусские вазы, мы с Митой завернули в отделение похабных представителей древнего разврата. Усладив взоры наши видом ебли, хуев и т. д., мы присоединились к остальной компании и продолжали осмотр музея»227. Дополнительная эпатажность этого сообщения проистекает из устойчивого реноме упомянутого в письме Миты – Д. А. Бенкендорфа, еще одного сокутильника великого князя: он слыл пассивным гомосексуалистом, и блюстители нравов ставили в вину Владимиру приятельство с ним, продолжавшееся и после женитьбы великого князя228. Такого рода терпимость (вспомним: «Это хорошо Бузулокову») отнюдь не противоречила либертинской фаллократии, воспевавшейся великокняжеским кружком229. Если не гомоэротизм как таковой, то граничащая с ним бравада друг перед другом проявлениями сексуального желания сквозит в одном из ернических, стилизованных в карнавальной манере писем, которые еще в 1870 году Владимир и его друг-оруженосец Боби Шувалов совместно сочиняли, находясь на водах в Эмсе, в первой «взрослой» поездке этого великого князя в Европу. Написанное по-французски, письмо транскрибировано русскими буквами, – орфографический аналог менее невинных трансгрессий, а кроме того, по всей видимости, уловка, призванная сбить с толку предполагаемого перлюстратора, ибо Владимир думал, что «черный кабинет» должен непременно интересоваться похождениями царского сына за границей: Ву парлерон ну дю сэкс? <…> А врэ дир, лэ жоли кон сон рар; мем боку де визаж ки он плюто л’эр дэ кю маль торшэ. Л’анфилаж этан дэ тут импосибилитэ, ну сом-з-ан трэн дэ ну мастюрбэ а мор, сэ ки сера ком дэ резон нюизибль а нотр сантэ [Поговорим о прекрасном поле? <…> Сказать по правде, хорошенькие …230 редки; есть даже много лиц, которые больше похожи на немытую задницу. Так как анфилаж231 совершенно невозможен, мы мастурбируем до упаду, что, само собой, повредит нашему здоровью]232. Эти и подобные эскапады не помешали Владимиру в 1871 году не только формально принять, но и одобрить консервативно-ригористическую позицию венценосных родителей в отношении любовной связи между его братом Алексеем и фрейлиной Сашей (Александрой Васильевной) Жуковской, дочерью давно покойного поэта233. Этот роман зародился и развился в той самой придворной атмосфере дозволенности, где славно дышалось и Владимиру, но, как выяснилось, это была не та дозволенность, которая распространялась бы и на перспективу морганатического брака одного из царских сыновей. Владимир внес лепту в «каноническую» семейную интерпретацию истории, согласно которой 29-летняя Саша была соблазнительницей наивного юноши234, а Алексей, намереваясь исполнить клятву верности любимой женщине, ожидающей от него сына, поставил себя на грань нарушения другой клятвы – великокняжеской присяги на верность императору и Учреждению об императорской фамилии, то есть самим основаниям династии235. вернутьсяСм. комментарии Г. В. Вилинбахова к изданию: Трубецкой В. С. Записки кирасира: Мемуары. М., 1991. С. 208–209, 211. Насмешливое «голубчик» по адресу истуканом стоящего, «с каской чашечкой под рукой», кирасира могло обыгрывать принятое в гвардейском жаргоне название двуглавого орла, украшающего эту самую каску, – голубь. См. также: Марков М. И. История Лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка. СПб., 1884. С. 419–484. вернутьсяЭмоциональная значимость этого августейшего шефства над кирасирами не была утрачена и в середине 1870‐х годов, когда Мария уже редко появлялась на каких-либо торжествах и празднествах на открытом воздухе. См. запись в дневнике П. А. Валуева в январе 1876 года о куртуазных приемах находившегося тогда не у дел, но по-прежнему окруженного почетом фельдмаршала князя А. И. Барятинского (о его младшем брате Владимире, незадолго перед тем умершем, говорится чуть ниже): «[Он] рассказывает анекдоты, шутит и любезничает надеваемыми им разными мундирами. Намедни он обедал у их императорских величеств в кирасирском в честь императрицы <…>» (Валуев П. А. Дневник. Т. 2. С. 321). вернутьсяНекоторые, менее красноречивые, детали ОТ позволяют скорее предположить, что Вронский служил в Кавалергардском полку. Три с половиной десятилетия спустя племянник С. А. Толстой Василий, сын Т. А. Кузминской, военный моряк, поспорив с сослуживцами о том, в каком полку служил герой АК, уговорил мать спросить об этом самого автора. Тогдашний Толстой не мог ответить свояченице иначе, чем он ответил – авторским дисклеймером («Не могу сказать, какого именно полка был Вронский <…>») и советом «милому Васе» «интересова[ть]ся узнать от меня вещи более нужные для жизни», но не удержался от того, чтобы добавить, что уж лейб-гусаром-то Вронский не был. Толстой – автор еще только создаваемой АК – согласно кивает из 1874 года (Юб. Т. 78. С. 192 – письмо от 4 августа 1908 г.). К слову, уже знакомый читателю Боби Шувалов был именно лейб-гусаром. вернутьсяОб аллюзиях к фигуре А. И. Барятинского в произведениях Толстого см. заключительный параграф данной гл. вернутьсяШереметев С. Д. Мемуары. Т. 1. С. 69–74. вернутьсяРГИА. Ф. 1614. Оп. 1. Д. 203. Л. 93 (письмо от 16 марта 1873 г.). Переписка велась на французском, и местоимением, которое Барятинский употреблял для обращения к адресату, было «Vous». Однако, учитывая отличный от сугубо официального «Вы» характер «Vous» в контексте франкоязычной коммуникации носителей русского языка, как и общий тон писем, а также тот факт, что Барятинский часто использует для обращения дружеское прозвище Adalbert, я перевожу в данном случае французское «Vous» русским «ты». Об употреблении и конвертации личных местоимений второго лица в той переписке русских франкофонов, где практиковался частый переход с одного языка на другой, см.: Оффорд Д., Ржеуцкий В., Арджент Г. Французский язык в России: Социальная, политическая, культурная и литературная история / Пер. с англ. К. Овериной. М.: Новое литературное обозрение, 2022. С. 423–424, см. также специально о французском языке в АК: с. 678–688. Ср. в АК ремарку к реплике Вронского: «Простите меня, что я приехал, но я не мог провести дня, не видав вас, – продолжал он по-французски, как он всегда говорил, избегая невозможно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски» (180/2:22). вернутьсяСм. напр.: Заграничные известия // Голос. 1874. № 61, 2 марта. С. 3; Лондон, 8 марта (корреспонденция «Голоса») // Там же. № 62, 3 марта. С. 3–4; Лондон, 12 марта (корреспонденция «Голоса») // Там же. № 65, 6 марта. С. 3. вернутьсяДаже если бы весь этот фрагмент не подвергся авторской правке, вызванной, вероятно, соображениями цензурного свойства, едва ли упоминание известного лица того времени под его подлинным – полным ли, сокращенным – именем перешло бы в ОТ. В рукописных редакциях мне известно еще несколько случаев такого рода. Например, в датируемой мартом 1877 года наборной рукописи Части 7 Стива, хлопочущий о получении желанной кредитно-железнодорожной синекуры, дважды просит Каренина замолвить словечко не меньше чем самому «Посету» – министру путей сообщения К. Н. Посьету (Р84: 50, 51; ср. в ОТ – [604/7:17]). В одной из редакций глав Части 3 об Анне на следующий день после признания мужу, в очень смешной сцене (затем полностью отброшенной, вероятно, именно из‐за уводящей в сторону юмористичности), приехавшая из провинции тетка Анны просит ходатайствовать перед военным министром Д. А. Милютиным за ее сына, дабы того зачислили «в юнкера»: «[Я] на одно рассчитывала, это – что ты и Алексей Александрович не откажетесь сказать словечко Милютину» (ЧРВ. С. 290 [Р56]). Однако в ОТ (включая варианты журнального текста) подобных упоминаний нет. вернутьсяГАРФ. Ф. 652. Оп. 1. Д. 366. Л. 38 (письмо от 17 марта 1873 г.). вернутьсяШесть лет спустя панславист А. А. Киреев, придворный великого князя Константина Николаевича и добрый знакомый сестер Тютчевых, разделявший с ними возмущение аморализмом в правящем доме, записал в дневнике: «Негодяй Мита Бенкендорф, уличенный в страдательной педерастии (!) (об этом не обинуясь говорила его жена), катается в коляске великого князя Алексея Александровича и принят Владимиром Александровичем, который извиняется тем, что „mais il raconte ses infortunes matrimoniales d’une façon si spirituelle [ведь он так занятно рассказывает о своих супружеских несчастьях. – фр.]!“» (ОР РГБ. Ф. 126. К. 8. Л. 25 – запись от 3 мая 1879 г.). вернутьсяОб эстетически культивируемом распутстве как одной из «эмоциональных матриц» русской знати начала XIX века (но на примере либертенов, среди которых не было члена правящего дома) см.: Зорин А. Появление героя: Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX в. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 419–428. вернутьсяЧитатель может вставить от себя то или иное непристойное наименование сексуально доступных женщин – в соответствии с фигурирующим в оригинале обсценным словом «con», означающим женские гениталии и употребленным здесь в собирательном смысле. вернутьсяХотя в уже цитированном позднейшем письме Владимира налицо употребительный и тогда, и сейчас русский эквивалент, оставляю без перевода это слово, произведенное от глагола «enfiler» в его значении коитуса. вернутьсяГАРФ. Ф. 652. Оп. 1. Д. 366. Л. 14 (письмо в. кн. Владимира и П. Шувалова А. Перовскому от 26 мая 1870 г.). Обратная транслитерация в моем прочтении: «Vous parlerons-nous du sexe? À vrai dire, le joli con sont rare; même beaucoup de visages qui ont plutôt l’air de cul mal torché. L’enfilage étant de tout impossibilité, nous sommes en train de nous masturber à mort, ce qui sera comme de raison nuisible à notre santé». вернутьсяСкорее популярное, чем научное, но все же опирающееся на документальную базу изложение этих обстоятельств см.: Белякова З. Великий князь Алексей Александрович: За и против. СПб.: Логос, 2004. С. 85–101. вернутьсяНе исключено, что, вводя имя Жуковского в черновые характеристики благочестивого женского кружка, Толстой имел в виду и то ироническое звучание, которое мог ему придавать недавний придворный скандал: за десять лет до того дочь поэта была приближена к императорской семье из почтения к памяти отца. А. А. Толстая, прежде покровительствовавшая Жуковской при дворе (отчасти также из пиетета перед всем «жуковским»), отвернулась от нее вместе с другими придворными дамами. См. письмо Толстой вел. кн. Алексею: ГАРФ. Ф. 681. Оп. 1. Д. 64. вернутьсяСм. об этом в переписке лиц, вовлеченных в гашение скандала: ГАРФ. Ф. 641. Оп. 1. Д. 36. Л. 174 (письмо вел. кн. Владимира императрице Марии от 16 ноября 1871 г.); Ф. 652. Оп. 1. Д. 730. Л. 7, 17 об.–18 (письма Шувалова (Боби) вел. кн. Владимиру от 12 ноября 1871 и 2 октября 1872 г.). Подробнее об этой истории я предполагаю написать в подготавливаемой работе о проблеме легитимности в политической культуре династии Романовых. |
