B.C. Соловьев

Все происходившее с русским национализмом дальше - до конца столетия и за его пределами, в эпоху революций - было, как и пред­сказывал Соловьев, деградацией. Несмотря даже на то, что продол­жали вспыхивать на его небосклоне новые звезды, порою и первой величины, как Федор Достоевский или Константин Леонтьев,

И не в том только было тут дело, что при всех их талантах выгляде­ли эти новые звезды вторичными, подражательными, что светили они отраженным светом «программы Аксаковых», как назвал угас­шую на наших глазах ретроспективную утопию Сергей Витте. И не в том даже, что оптимизм их был каким-то натужным, натянутым, кар­тонным. В действительности дело было в том, что параллельно с деградацией национализма увядало, агонизировало и вдохновляв­шее его самодержавие.

Поезд истории ушел, оставив его на опустевшем перроне. Но видели вы когда-нибудь власть, которая даже себе самой призна­лась, что она - анахронизм? Так что слепота последних хозяев импе­рии в порядке вещей. Парадокс, как мы только что видели, состоял в том, что значительная часть российской элиты с энтузиазмом помо­гала агонизирующему самодержавию создавать иллюзию правления живого, полного сил и, конечно же, единственно возможного в само­бытном «мужицком царстве», раскинувшемся на шестую часть суши (и уж, конечно, то, что на роду написано России быть до скончания века империей, сомнению не подвергалось).

I Глава седьмая

«Национально i^wm,*™ ориентированные»

Это было явление по-своему замечатель­ное. По мере того как умирало ортодоксальное, классическое, если хотите, славянофильство, на смену ему шли две очень разные когор­ты «национально ориентированных». Первая, молодогвардейская, беспощадно ревизовала, так сказать, букву славянофильской утопии - с тем чтобы, сохранив ее дух, адаптировать ее к изменив­шейся исторической реальности. То были, собственно, славянофилы второго поколения, с которым нам предстоит очень скоро и подроб­но познакомиться.

Куда более интересна, однако, другая их категория, те, кто с порога отверг ортодоксальную московитскую утопию, как «славя­нофильскую мякину», по словам Петра Струве, и тем не менее бессознательно - прямо по Грамши - от неё «заряжался». То есть усваивал ключевые её аспекты. В этом смысле «национально ориентированными» могли быть и народники, и эсеры, и социал- демократы, позднее коммунисты, и даже, как мы видели на при­мерах Кавелина, Градовского или Бердяева, либералы-западни- ки.

Объединяли их главным образом три вещи. Первой из них была «самобытность», о которой говорил Соловьев и о которой я напом­нил читателю в эпиграфе. Речь вовсе не о совокупности культурных особенностей, отличающих любой, в том числе европейский, народ от другого. В устах «национально ориентированных» самобытность оказалась своего рода кодом, обозначающим всё тот же старый николаевский постулат: Россия не Европа.

Второе, что всех их объединяло, было вполне славянофильское убеждение, что, как впоследствии сформулирует на советском кан­целярите Геннадий Зюганов, «общинно-коллективистские и духовно- нравственные устои русской народной жизни... принципиально отли­чаются по законам своей деятельности от западной модели свобод­ного рынка»[88]. Или еще категоричней: «капитализм не приживается и не приживется на российской почве»² .В переводе на общепонятный язык: умрем, но жить, как все, не будем!

Третьей, наконец, и еще более живучей идеей, объединявшей «национально ориентированную» интеллигенцию, было державниче- ство, тоже своего рода код, только более древний, провозглашенный, как мы помним, еще Иваном Грозным. Я говорю о постулате «першего государствования» (на современном языке первенства России в мире). Дважды опровергала этот постулат история. Дважды безжалост­но сбрасывала она Россию со сверхдержавного Олимпа, пусть понача­лу и воображаемого, снова и снова доказывая, что не самодержавной государственности быть в мире первой. Но ни ливонская катастрофа в XVI веке, ни крымская в XIX ничему, как выяснилось, её не научили.

Напротив, как незаживающая рана, продолжала терзать «нацио­нально ориентированную» интеллигенцию нестерпимая ностальгия по утраченной российской сверхдержавное™.

Представление о России как о европейской великой державе - не хуже и не лучше, допустим, Франции или Германии - было для неё невыносимо. Её Россия должна была непременно быть выше, «пер- вее», сакральнее всех других. «Священной, - говоря словами новей­шего российского гимна, - державой». Чем-то вроде тоже Священной Римской империи германской нации. Только не в X веке от Рождества Христова и не германской, а в XIX - и русской. И столь же непременно предстояло этой России «встать с колен» и показать, наконец, миру, кто в нем хозяин. Или, если хотите, самодержец.

Ну, в крайнем случае соглашались они (как с временным, конеч­но, состоянием) с биполярностью, т.е. с разделом мира между двумя сверхдержавами, каждая из которых «первая». Раньше всех выдви­нул эту идею, как видели мы во второй книге трилогии, Михаил Погодин еще в 1830-е. Четыре десятилетия спустя подхватил её, как

мы еще здесь увидим, Достоевский. Согласно его пророчеству, Германия брала себе «для предводительствования западное челове­чество», а «России оставался Восток». Нечто подобное попытался реализовать впоследствии Сталин, сначала в союзе с нацистской Германией, а затем в конфронтации с либеральной Америкой. (Похоже, что этому николаевско-сталинскому идейному наследству не чужда и постсоветская элита.)

Но самым ярким символом неумирающей мечты о сверхдержав­ности служит все-таки персонаж из «Непридуманного» Льва Разгона. Сокамерник автора Михаил Рощаковский, осужденный на смерть сталинскими опричниками, благословляет со своей тюремной койки - кого бы вы думали? - императора Иосифа I! Именно Сталин, как он полагал, был единственным в России человеком, способным возродить ее сверхдержавность. Ленин с присущей ему непримири­мой резкостью суждений отзывался о таких людях беспощадно: «Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но и прикрашивает свое рабство ... такой раб есть вызывающий законное чувство него­дования, презрения и омерзения холуй и хам»³.

В действительности всё, конечно, сложнее. Люди, жившие мечтой о российской сверхдержавности, отнюдь не чувствовали себя холуями. Напротив, казались они себе в высшей степени достойными и самоотверженными, если угодно, героями, способны­ми, как некогда опричники Грозного, отречься ради величия держа­вы от всего, включая родных и даже собственную личность.

На самом деле в постниколаевской России не рабами они были и не героями, всего лишь жертвами фантомного наполеоновского ком­плекса, о котором мы уже говорили, той мечты о сверхдержавном реванше, что терзает Россию уже шесть поколений - со времени крымской катастрофы. Так, наверное, и нужно к ним относиться, как к жертвам, а не ругаться, как Ленин.

Миф ОТВ О Р Ч еСТВ О I ^Три пророчества

Тем, что связывало первое поколение «нацио­нально ориентированных» - начиная от реформаторов Александра II и до противостоящего им в конвенциональной историографии анархиста Михаила Бакунина - с молодогвардейцами, была неколе­бимая лояльность патерналистскому режиму. Самодержавие было для них защитником России от чужеродных ее «почве» и заразитель­ных идей буржуазного европеизма и гарантом особняческого «рус­ского пути». Конечно, сюда примешивалось и всё, что, по их мнению, связано с органически чуждой нам «моделью свободного рынка» - и «искус земного благополучия», и «вульгарная сытость», и вообще, как говорил Леонтьев, «земная буржуазная всепошлость».

Само собою разумеется, что и этот средневековый протест про­тив западных соблазнов, как и вся славянофильская риторика, был тоже заимствован с Запада. Еще Маркс и Энгельс жестоко высмеяли его под именем «феодального социализма» (как нам еще предстоит увидеть, именно так и определял его Константин Леонтьев: «Социализм - это феодализм будущего»). И хотя речь классики вели о французских сторонниках реставрации Бурбонов, а вовсе не о рос­сийских «национально ориентированных», звучит их убийственная характеристика феодального социализма так, словно описывали они как раз их проповеди: «наполовину похоронная песнь - наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого, наполовину угроза буду­щего, подчас поражающая буржуазию в самое сердце своим горь­ким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производя­щая комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории»[89].