Но не втом же, в конце концов, дело, как назвать национальный форум, на котором сам народ воочию продемонстрирует, что не желает того, чего от его имени требуют «друзья народа». Докажет, иными словами, городу и миру, что не нужна ему никакая конститу­ция, что он, народ, выбирает самодержавие по собственной воле.

¹⁴ Цит. по: ЗайончковскийПА. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1889 гг. М., 1964. С. 452.

Такое, по выражению Аксакова, «учредительное собрание навыво­рот» могло ведь и впрямь раз и навсегда подорвать влияние в России «нигилистов и либералов». Так, по крайней мере, рассуждал Игнатьев.

Тем более что по расчетам Аксакова, в Соборе на тысячу кресть­ян приходилось бы всего 140 дворян. «Присутствие тысячи выбор­ных от крестьян, - убеждал он Игнатьева, - заставит без всякого принуждения смолкнуть всякие конституционные вожделения и послужит лишь к всенародному перед всем светом утверждению самодержавной власти... Как воск от огня, растают от лица народно­го все иностранные, либеральные, аристократические, нигилисти­ческие и тому подобные измышления»¹¹⁵.

Выглядело, согласитесь, соблазнительно. И граф Игнатьев тот­час уселся писать докладную записку царю. В кои-то веки, после стольких горьких разочарований, мог, наконец, Аксаков хоть на минуту почувствовать себя идейным руководителем российской политики.

Исходная позиция записки Игнатьева была такая. Положение характеризовалось как переходное, как «перепутье», допускавшее три разных решения вопроса о политической стабилизации во взбу­дораженной цареубийством и Берлинским конгрессом стране. Первое из них было чисто охранительное. Оно предусматривало, по сути, реставрацию николаевской диктатуры - только без одушевляв­шей ее идеологии Официальной Народности и универсальной империи. Игнатьев описал его довольно точно: «более сильное про­явление административных мер, большее стеснение печати и разви­тие полицейских приемов». По его мнению, это решение было опас­но и бесперспективно, так как лишь «заставит недовольство уйти глубже».

Второе решение представлялось ему тем более гибельным для самодержавия. «Путь уступок... всегда будет роковым. В какой бы форме уступки ни были сделаны, нет сомнения, что каждый новый шаг, ослабляя правительство, будет самой силою вещей вынуждать последующие уступки».

Фатальная бесплодность либерального решения обусловлива­лась, по мнению Игнатьева, безнадежным «европеизмом» русского образованного класса, его оторванностью от «земли». Достоевский сказал это, конечно, сильнее и колоритнее: «Мы, то есть интеллигент­ные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой наро- дик, очень маленький, очень ничтожненький»[86]. В бюрократической прозе Игнатьева смысл дела был, впрочем, тоже совершенно ясен: «Русская интеллигенция вмещает в себе всего более опасных, неустойчивых элементов, а потому представляется несомненным, что её участие в делах всего скорее приведет к ограничению само­державия, что для России несомненно станет источником всякой смуты и беспокойства».

К счастью, есть в нашем распоряжении и «третий путь» - тут вни­мательный читатель уже явственно услышит язык ретроспективной утопии - путь устранения как бюрократического средостения между царем и его народом, так и «неустойчивой интеллигенции», путь «воз­вращения к исторической форме общения самодержавия с землею - Земскому Собору»[87]. Достоевский опять-таки сказал то же самое куда выразительнее, обратившись к «чужому народику» с призывом не учить народ, а учиться у него, ибо «это мы должны преклониться перед правдою народной и признать ее за правду, даже и в том ужас­ном случае, если она вышла бы отчасти из Четьи-Минеи»¹¹⁸.

Так или иначе, через четверть века после знаменитого письма Константина Аксакова к вступавшему тогда на престол Александру II лежала теперь на столе у другого царя ретроспективная утопия ста­рой гвардии, изложенная в докладной записке на понятном ему языке самим министром внутренних дел. Здесь не место гадать, что случилось бы, не встань поперек дороги Игнатьеву, как мы помним, еще более могущественный бюрократ, бывший наставник царя и обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победонос­цев. Сошлемся лишь на мнение такого опытного политика, как

Сергей Юльевич Витте. В известной записке «Самодержавие и зем­ство» он категорически утверждал, что «выполнить программу Аксаковых, то есть совершенно «уничтожить средостение» и «соз­дать местно управляющуюся землю с Самодержавным Царем во главе дело прямо невозможное». Именно потому, между прочим, невозможное, что весь «этот Собор с самоуправляющейся землей весьма скоро обратился бы в самый обыкновенный парламент».¹¹⁹

Это неожиданное заключение Витте тоже совпадает с европей­ским опытом. Да, первоначальный состав Национального собрания, созванного Наполеоном III, оказался «карманным парламентом» императора. Но чем дальше, тем больше становился он народным представительством, покуда, наконец, после 1871 года и впрямь не превратился в обыкновенный парламент. Так не преподносила ли в 1880-е России история, пусть в извращенной и мистифицированной славянофильской форме, уникальный шанс покончить с самодержа­вием без революции? Неисповедимы пути истории...

В славянофильском случае, однако, предложение отвергнуто было, как мы уже знаем, с порога. Победоносцев пришел от него в ужас. Если воля и распоряжение перейдут от правительства на какое бы то ни было народное собрание, это будет, - писал он истерическим курсивом царю, - революция, гибель правительства и гибель России¹²⁰.

Александр III послушался наставника. Игнатьева отправили в отставку, Аксакова сослали в его имение. Это был конец ретроспек­тивной утопии. Впрочем, патриарх славянофильства понимал это, когда еще т<*лько затевал переписку с Игнатьевым. «Это ведь послед­няя ставка, - писал он тогда, - пропади она, выйдет фиаско, спасения больше нет».¹²¹ Аксаков не ошибся. Не было больше спасения - ни для старой гвардии, ни для её утопии. Молодогвардейцы победили.

Они тоже называли себя славянофилами. Только там, где отцам- основателям мерещилась Московия, им виделась сверхдержавная империя «со 125 миллионами свежего населения». И место страстно-

Витте С.Ю. Самодержавие и земство. М., 1903. С. 128,135.

Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925-1926. Т. 1.С.379.

Цит. по: Захарова Л.Г. Земская контрреформа 1890 г. М., 1968. С. 462.

го призыва к «взаимному невмешательству правительства и народа» занял холодный бухгалтерский расчет национального эгоизма.

глава первая ВВОДНЭЯ

глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

глава третья Упущенная Европа

глава ЧЕТВЕРТАЯ ОШИбнЭ ГерЦвНЭ

глава пятая Ретроспективная утопия

глава восьмая глава девятая глава десятая глава

одиннадцатая

глава шестая Торжество национального эгоизма

пророчества

На финишной прямой

Как губили петровскую Россию

Агония бешеного национализма

СЕДЬМАЯ

Три

Последний спор

глава седьмая

Три пророчества

Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была и есть лишь пустая претензия: отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие,.. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели.