Внешняя политика, впрочем, мало его занимала. Он требовал от нее лишь одного - мира. По крайней мере, на два десятилетия, кото­рые, как он думал, были необходимы для радикального реформиро­вания страны. Он знал, что Россия так же не готова к новой европей­ской войне в начале XX века, как не была она готова к Крымской в середине XIX. Она по-прежнему катастрофически отставала от других европейских стран во всем - от числа учителей и уровня грамотности до протяженности железнодорожных путей. И знаменитый индустри­альный подъел* после революции 1905 года ничего в этой ее глубоко укоренившейся отсталости не изменил. Несмотря на все предвоен­ные успехи Россия и в 1912 году всё еще добывала лишь 13% угля, добывавшегося в Германии, и всё еще выплавляла лишь 26% стали по сравнению с противником, которому она бросила вызов. Короче, производила она те же два процента мирового ВВП, что и сейчас.На каждые юо квадратных километров территории по-прежнему приходилось в ней лишь 1,1 километра железных дорог, тогда как в Германии их было ю,6 километра, т.е. на порядок больше (от Франции Россия отставала в 8,5 раз, даже от Австрии в 6,5 раз).

Вдобавок три четверти ее дорог были одноколейками, что в случае войны обещало немыслимый транспортный хаос. Короче, как и во времена Крымской войны, Россия была обречена на поражение уже по одной этой -транспортной - причине. Добавим, что уровень гра­мотности населения был в ней, если верить компетентному исследо­ванию Ольги Крисп, «значительно ниже, чем в Англии XVIII века»[124]. И что на юоо человек приходилось в России лишь 1,2 учителя (тогда как в Японии их было 2,8, в Австро-Венгрии - 3,2, во Франции - 4, в Англии - 4, 4, в США - 5, 7). Добавим все это - и тотчас станет понят­но, почему новая европейская война представлялась Столыпину чумой, для предотвращения которой он был готов на любые внешне­политические жертвы.

К сожалению, судьба не дала ему возможности сконструировать такую же ясную программу предотвращения войны, как его програм­ма внутриполитической реформы. Он передоверил это своему мини­стру иностранных дел Александру Извольскому, а тот оказался неспо­собен кардинально реформировать политику, унаследованную от контрреформы Александра III. Ту самую, что так очаровала Пайпса.Несчастьем России, наверное, было и то, что Столыпин не заме­тил в том же министерстве, всего на две ступеньки ниже Извольского, мощный и изобретательный ум, вполне способный создать рефор­мистскую альтернативу самоубийственной славянофильской страте­гии. Я говорю о бароне RR Розене,бывшем после России в Японии и США, который уже в эмиграции опубликовал двухтомник своих мемуаров «Сорок лет дипломатии»[125]. Мы сейчас увидим, в чем состояла альтернатива Розена.Но сначала посмотрим, как описывает ситуацию в роковом июле 1914-го Пайпс, следуя, разумеется, славянофильской схеме: «Во многих предшествовавших конфликтах на Балканах Россия, к него­дованию своих консервативно-патриотических кругов [вот, заметим к слову, откуда взялась «дипломатическая Цусима» у Гучкова и Струве], часто уступала первенство. Поступить так же в новом кризи­се, усугубившемся в июле 1914 года после того, как Австрия предъ­явила Сербии заведомо оскорбительный ультиматум, означало для России забыть о своем влиянии на Балканах и вызвать глубокие осложнения внутри страны»²⁶.О каких таких «глубоких осложнениях» речь, Пайпс не объ­ясняет. Но вот по поводу того, стоило ли бросать страну в бездну военной катастрофы ради «влияния на Балканах», у Розена есть что сказать. Гораздо смелее, чем Дурново и Витте, заявлял он, что России вообще нечего делать на Балканах. Что вся ее балканская политика бесплодна и нереалистична. Вот его аргументы. Во-первых, славянская солидарность, полагал он, пустой звук, миф. Балканская война 1913 года, в ходе которой Сербия в союзе с Румынией и, между прочим, со своим заклятым врагом Турцией, напала на Болгарию, тоже, между прочим, славянскую и православную, продемонстриро­вала это с полной очевидностью.

Самое в этом любопытное, что будь Розен знаком с идеями Соловьева, он нашел бы, что предсказал мой наставник эту неопрят­ную свару между славянскими «братьями» России еще за четверть века до того, как она совершилась. Уже в 1888 году обличил он моло­догвардейские планы «добить издыхающую Оттоманскую империю, затем разрушить империю Габсбургов». С необыкновенной своей политической проницательностью объяснил он тогда, что даже в слу­чае успеха не получится из этих планов ничего, кроме «кучи малень­ких национальных королевств, которые только и ждут торжественно­го часа своего освобождения, чтобы броситься друг на друга»²⁷. Именно это ведь и случилось тринадцать лет спустя после его смерти, когда идея «Валикой Сербии» насмерть схлестнулась с идеей «Великой Болгарии». И разве не оправдалась еще год спустя горькая ирония Соловьева, что «стоило России страдать и бороться тысячу лет, становиться христианской со святым Владимиром и европей­ской с Петром Великим... и все для того, чтобы в последнем счете стать орудием великой идеи сербской или великой идеи болгар­ской»?²⁸

ПайпсR Цит. соч. С. 225.

Соловьев B.C. Смысл любви. С. 48.

Там же.

Ничего, впрочем, особенно странного нет в том, что полемиче­ские тирады Соловьева так точно совпали с аккуратными выкладка­ми Розена. Просто в обоих случаях имеем мы дело с одной и той же традицией русской мысли, с декабристской патриотической тради­цией, с порога отрицающей племенные, по сути, расистские приори­теты выродившегося славянофильства и все, что привнесли они с собою в российскую политику.

Как бы то ни было, второй аргумент Розена был такой: славяно­фильские амбиции неминуемо вели к преобладанию в российской внешней политике того, что британский исследователь Доминик Ливен назвал впоследствии «либеральным империализмом». Другими словами, к усвоению западниками мечты о Царьграде и о «влиянии на Балканах», которое так близко к сердцу принял Пайпс. Смертельная опасность «либерального империализма» состояла, по мнению Розена, во-первых, в том, что он неминуемо втягивал Россию в совершенно ненужную ей конфронтацию на Балканах с Австрией, за которой стояла Германия, а во-вторых, намертво привязывал Россию к союзу с Францией. Семь десятилетий спустя после 1914 года знаменитый американский дипломат и исто­рик Джордж Кеннан назвал этот союз ««роковым альянсом». И даже написал о нём толстую книгу[126].

Глава девятая

П Л Э Н Роз 6 Н Э ^{Как г}^^или петровскую Россию

Розен понял это задолго до 1914-го. Как профес­сиональному дипломату ему было ясно, что «отвязываться» от этого альянса, навязанного России контрреформистским режимом Александра III (похвалявшимся, как мы помним, в полном противо­речии со своей реальной политикой, что единственные её союзники - русская армия и русский флот), нужно заранее.

И в этой связи идея Континентального союза, которую упорно проталкивал Витте, очень для такого «отвязывания» подходила. Конечно, с точки зрения Франции идея эта была обречена: ни при

каких обстоятельствах не согласилась бы она навсегда отдать нем­цам Эльзас. Зато с точки зрения безопасности России идея Континентального союза, официально истолкованная как альтерна­тива «роковому альянсу», выглядела идеальной. Просто потому, что отказ Франции от этого союза освобождал бы Россию от обязательств по альянсу. В этом случае в любом конфликте между великими дер­жавами Европы Россия могла бы занять единственно разумную для неё позицию вооруженного нейтралитета. Прецедент был: именно такую позицию заняла она в конфликте между Англией и Америкой при Екатерине.

Что до Константинополя, Розен вполне разделял аргумент Дурново: его приобретение не обещало России ровно никаких выгод. Хотя бы потому, что (даже в случае успеха) неприятельский флот, сосредоточенный в восточном Средиземноморье, всегда мог перекрыть ей выход из Черного моря. Гибралтаром, а не Констан­тинополем следовало ей овладеть, пожелай она военным путем обеспечить себе свободный выход на просторы голубого океана.