Должны же вы, немцы, понять, что ваша спасительница, «эта действительная империя Востока, для которой первая империя ви­зантийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым неполным очертанием», сложилась пока только на три четверти. Что она нуждается в «последнем, самом существенном до­полнении». И вопрос лишь втом, получит ли она Константинополь «путем естественного хода событий или будет вынуждена достигнуть его силой оружия, подвергая мир величайшим бедствиям».⁸⁰

Если читателю покажется, что последовательность изложения здесь нарушена и от «знаменательного поворота» в отношениях между Францией и Германией мы вдруг отвлеклись «дополнени­ем», в котором нуждается империя Востока, то вина в этом не моя.

Там же.

Там же, с. 95-96.

Там же. с. 96.

Там же.

Я лишь следую канве автора. Очень скоро, однако, логика будет восстановлена: «Вот, милостивый государь, какова была та третья сила, появление которой на сцене действия внезапно разрешило вековую распрю европейского Запада. Одно лишь появление Рос­сии среди вас восстановило единство, и единство доставило вам по­беду».⁸¹ В конце концов все эти «дополнения», будь то Польша или Константинополь, и нужны-то ведь России исключительно для того, чтобы лучше, надежнее защищать вашу, немецкую, победу.

Теперь оставалось лишь разъяснить непонятливым немцам на по­нятном им философском языке, что империя Востока решила дело в их пользу вовсе не из филантропических соображений, но в силу ис­торической необходимости.

«А знаете ли вы, что именно имела Россия в виду, когда она вмешалась * в эту борьбу... и решила эту распрю в пользу Германии и германского

начала? Она хотела раз и навсегда утвердить торжество права ис­торической законности над революционным движением. И почему она этого хотела? Потому что право, историческая законность, это её собственное призвание, назначение её будущности, то право, которого она требует для себя и для своих»?² Про революцию, про её происхождение, про её связь с католициз­мом и непримиримую вражду к «исторической законности» мы всё уже знаем из обзора политической философии Тютчева. Чего мы (и немцы) еще не знаем, это что душою революции служит, оказыва­ется, лишь «стремление овладеть снова тем преобладанием на За­паде, которыл^так долго пользовалась Франция и которое она, к ве­ликой досаде своей, сознавала перешедшим в продолжение 30-ти лет в ваши руки».⁸³ Короче, сама революция оказывается некото­рым образом всего лишь идеологическим прикрытием француз­ской агрессии против восторжествовавшей Германии.

И нет вам никакой от неё защиты, кроме твердой позиции Рос­сии. Улови агрессор хоть малейшую трещину в этой позиции, хоть «одно мгновение сомнения, колебания, не думаете ли вы, что и сам Наполеон мира не мог бы постоянно сдерживать эту содрогающую-

Тамже.

Там же, с. 97-98. Там же, с. 99.

ся под его рукою Францию и что он не дал бы ей воли?» А что бы еще было, если бы он мог рассчитывать на сочувствие со стороны Рос­сии?⁸⁴ Но нет, Россия всегда будет верна своему призванию и «при первом враждебном проявлении со стороны Франции 8о тысяч рус­ского войска должны... выступить на помощь вашей самостоятельно­сти» и еще «200 тысяч человек должны следовать за ними».⁸⁵

Не будь в письме «мюнхенской» философии и столь же откро­венной апологии сверхдержавных амбиций России, оно, может, и впрямь звучало бы логично и даже соблазнительно. Идея-то дей­ствительно красивая: Франция всегда угрожала — и сейчас угрожа­ет — вашей национальной независимости. Мы, какие бы ни были (Тютчев готов даже признать «несовершенство нашего общественно­го строя... положение низших слоев нашей народности и проч.»),⁸⁶ стоим на страже этой независимости. Более того, мы её единствен­ный гарант и всякую минуту готовы послать на её защиту сотни ты­сяч войска. Выбор, казалось бы, кристально ясен: либо «Германия, верная союзница России, сохранит свое преобладание в центре Ев­ропы, либо это преобладание перейдет на сторону Франции».⁸⁷

К сожалению, философия и амбиции занимали в письме выда­ющееся место. И то, что Федор Иванович лукавил, чувствовалось то­же. Очевидно, в частности, было, что на уме у него вовсе не одна лишь забота о защите Германии от французской агрессии. В письме это вполне отчетливо проглядывало, но исчерпывающе объяснила нам много позже подоплеку тютчевских хлопот простодушная Анна Федоровна. Вот что записала она в дневнике 4 октября 1853 года:

«гНеужели, как постоянно и в прозе и в стихах повторяет мой отец, неужели правда, что Россия призвана воплотить великую идею все­мирной христианской империи, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон?»⁸⁸ Право, нужно было совсем уже счесть немцев дураками, чтобы ожи­дать от них сочувствия такой «великой идее». Судьба Польши, кото-

Там же.

Там же, с. юо.

Там же, с. 101.

Там же, с. 97.

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 70 (выделено мною. — А.Я.)

рой предназначено было погибнуть лишь затем, чтобы послужить «дополнением империи Востока», решительно им не улыбалась. И с какой, собственно, стати должны были они поверить Тютчеву, что Константинополь станет именно последним «дополнением» этой грозной империи? Чем, кроме своего честного слова, мог он им гарантировать, что следующим её «дополнением» не станет, до­пустим, Австрия? Или даже Германия?

Тем более, что и сам Тютчев неустанно свою «великую идею» пропагандировал. Лишь два факта, писал он,

«могут заключить на Западе революционное междуцарствие трех по- след них столетий и открыть в Европе новую эру... Эти два факта > суть: i) окончательное образование великой православной империи,

законной империи Востока, одним словом, России будущего, осущест- , вленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя;

2) воссоединение двух церквей, восточной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один: православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима; пра­вославный Папа в Риме, подданный императора».⁸⁹ Пусть читатель теперь судит сам, как должны были выглядеть предложения Тютчева в глазах Густава Колба. По сути, немцы призы­вались открыть России путь к «всемирной империи». Другими слова­ми, чтобы защитить от революции Европу, требовалось её подчи­нить. С другой стороны, совсем неудивительно, что такой проект дол­жен был понравиться Бенкендорфу. Одно уже то, что Тютчев обещал ему (посредством подкупа влиятельных немецких публицистов) раз­вернуть против Франции германское общественное мнение, пре­одолев то «пламенное, слепое, неистовое, враждебное настроение, которое оно в продолжении стольких лет выражает против Рос­сии»,⁹⁰ стоило всех денег.

Только вот шансов на успех у него не было. Сверхдержавные амбиции, словно гиря, тянули ко дну соблазнительную вроде бы идею о России как гаранте германской самостоятельности. И что могли с этим поделать местные публицисты, даже если бы Тютчеву удалось их подкупить? Нет, ошибался, пожалуй, Кожинов, надеясь,

«Литературное наследство», М., 1935, т. 19-21, с. 196.

«Русская идея», с. юо.

что не умри в 1844 году Бенкендорф, он сумел бы с помощью Тютче­ва как-то изменить внешнюю политику России. Судя по письму, ко­торое мы так подробно разобрали, ни малейшего шанса на это не было. Прав скорее был Погодин, рекомендуя России не вмешивать­ся во внутренние дела Европы: «Пусть живут себе европейские на­роды, как знают... и распоряжаются в своих землях, как угодно».⁹¹

В конечном счете жизнеспособным в «проекте» Тютчева оказа­лось лишьто, что совпало в нём с погодинским, в частности мечта о Константинополе как о необходимом «дополнении» России. В це­лом же проекту «всемирной христианской империи» не суждено было стать национальной идеей постниколаевской России. Тютчев проиграл. Его проект на глазах вытесняла идея передела Европы. Или, в переводе на канцелярит сегодняшних проповедников право­славной империи, идея «духовной и геополитической консолида­ции крупнейшего центра мировой политики и альтернативного За­паду исторического опыта на Евразийском континенте с неуязвимы­ми границами и выходами к Балтийскому, Средиземному морям и Тихому океану»⁹² В этом случае, как мы помним, «латинская Евро­па на карте смотрелась бы довеском Евразии, соскальзывающим в Атлантический океан».⁹³