Не зря же Тютчев начинает свое письмо Колбу/Бенкендорфу с извинения за «так называемых защитников России» от Кюстина. «Они представляются мне людьми, которые в избытке усердия в со­стоянии поспешно поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного света вершину Монблана»⁶² Порядочные люди предпочи-

«Русская идея», с. 92.

Quoted in N. Riasanovsky. Op. cit., p. 198.

«Русская идея», c. 92-93.

тали тогда молчать. П.А. Вяземский отказался опубликовать свой от­вет Кюстину, заметив, как мы помним, что

«честному и благомыслящему русскому нельзя [больше] говорить в Ев­ропе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправ­дывать и вступаться».⁶³ Тютчева это, однако, не смутило.

Мы не знаем, какое впечатление произвело его письмо на Колба. Но успех у главного адресата был обеспечен. Отчасти потому, что, по словам Кожинова, который ссылается на записки Александры Смирновой-Россет, «Амалия Максимилиановна [Крюднер] обладала огромным влиянием в высших русских сферах». Вот что писала Рос- сет: «Государь занимался в особенности баронессой Крюднер, но ко- кетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми и радовался сопер­ничеству Бутурлиной и Крюднер... После Бенкендорф заступил место государя. Государь мне сказал „я уступил свое место другому"».⁶⁴ Как понимает читатель, более весомой для Бенкендорфа рекомендации и придумать было нельзя. Да и помимо того, Тютчев был обаятельней- шим собеседником. «Настоящею службою его была беседа», говорил о нем Погодин, с которым они в старости подружились⁶⁵

Так или иначе, встреча с Бенкендорфом состоялась — и, как легко можно было предположить, прошла успешно. Второй человек в импе­рии нетолько внимательно выслушал Тютчева и не только прочитал его письмо. Он пригласил его погостить в свое поместье. «Но у Тютчева бы­ли свои планы, — как несколько бестактно замечает Кожинов, — и он блестяще исрользовал Бенкендорфа для их осуществления»⁶⁶ Если биограф имел в виду, что спустя несколько месяцев Тютчев «по высо­чайшему повелению» был снова зачислен в штат Министерства иност­ранных дел и звание камергера было ему возвращено, то успех, конеч­но, налицо. У Федора Ивановича, однако, было на уме нечто более зна­чительное, и кончилось оно вовсе не успешно. Но давайте по порядку.

Погостив у Бенкендорфа, Тютчев написал родителям: «Что мне особенно приятно, это его внимание к моим мыслям относительно

f> ч

М.И. Гиллельсон. П.А. Вяземский, Л., 1969, с. 295.

В. В. Кожинов. Цит. соч., с. 250-251.

«Литературное наследство», M., 1935, т. 19-21, с. 178.

В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 253.

известного вам проекта и та поспешная готовность, с которой он оказал им поддержку у государя. Потому что на другой же день на­шего разговора он воспользовался последним своим свиданием с государем перед отъездом, чтобы довести о них до его сведения. Он уверил меня, что мои мысли были приняты довольно благо­склонно и есть повод надеяться, что им будет дан ход».⁶⁷

И снова в письме к жене: «Теперь, благодаря данному мне без­молвному разрешению, можно будет попытаться начать нечто серьез­ное».⁶⁸ Похоже, что на протяжении пятидневных бесед в поместье Бенкендорфа Тютчев вполне убедил всесильного жандарма, что «блестящий фейерверк оскорблений России в германской печати», её «вопль ненависти»⁶⁹ действительно опасен. Во всяком случае, встретившись с императором на следующий день после возвращения в Петербург, Бенкендорф признался ему в мыслях столь крамольных, что простой смертный несомненно сгнил бы за них в крепости.

«Господин Кюстин, — сказал он, — только сформулировал те пред­ставления, которые давно имеет о нас весь свет и даже мы сами».⁷⁰ «Словом, Тютчев, — замечает биограф, — ив самом деле надеялся, что Бенкендорф сумеет как-то изменить внешнюю политику Рос­сии».⁷¹ В устах Кожинова это важное признание, ибо подразумева­ет, что внешняя политика Николая была неверна и её следовало ме­нять. Правда, в каком именно направлении следовало её менять, Кожинов читателю не сообщил. Надо полагать потому, что понятия не имел. На самом деле важно было одно: в судьбу Тютчева — и внешней политики России — опять вмешался случай.

Еще в сентябре 1843 года, уезжая в последний раз в Мюнхен, Федор Иванович писал родителям: «Я просил его [Бенкендорфа] предоставить мне эту зиму на подготовление путей и обещал, что непременно приеду к нему — сюда ли или куда бы то ни было — для окончательных распоряжений»⁷² Через три дня после его возвра-

Там же, с. 253-254.

Там же, с. 255.

\

«Русская идея», с. 102.

В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 256.

Там же, с. 257. Там же.

щения в Петербург 20 сентября 1844 года Бенкендорф умер. Интри­га рухнула. «Проект» Тютчева, во всяком случае в той его части, в которой он лично готов был себя испытать, сорвался. А провал дипломатическихусилий убедить англичан в необходимости изоли­ровать Францию окончательно убедил императора в бесперспек­тивности всей его антиреволюционной стратегии. Победа склады­вавшейся в 1840-е «православно-славянской» стратегии Погодина была, по сути, предрешена. Другое дело, что, как мы сейчас увидим, шансы «проекта» Тютчева на успех в борьбе с конкурирующим сце­нарием были с самого начала ничтожны.

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

и Германия » Письмо-эссе

Тютчева очень длинное (12 книжных страниц убористого шрифта), хотя суть его можно выразить в трех — четырех абзацах. С незапамятных времен, писал он, враждовали между собою западная и центральная Европа (т.е. Франция и Герма­ния). Враждовали с переменным успехом. Но «при ЛюдовикеXIV... Франция восторжествовала, её влияние вполне поработило Герма­нию».⁷³ И дальше все пошло для немцев наперекосяк. «Настала ре­волюция, которая, истребив во французской национальности до корня последние следы её германских начал и возвратив Франции её исключительно романский характер, начала против Германии, против самого принципа её существования последнюю борьбу, борьбу на жизнь и смерть».⁷⁴

Отныне немцы с французами уже, оказывается, и к разным расам принадлежат. Но «именно стой минуты, когда венчанный воин этой ре­волюции на обломках империи, основанной Карлом Великим, разыг­рывал пародию на империю великого Карла, вынуждая для большего унижения народы Германии принимать участие в этой пародии, — с этой именно минуты переворот совершился и всё изменилось».⁷⁵

«Русская идея», с. 95.

Там же.

«Россия

Там же.

В том именно смысле изменилось, что победителями чудесным об­разом оказались именно немцы. «Таков конечный исход великого по­единка, длившегося в продолжении двух веков между вами и Франци- ею, вы вполне восторжествовали, за вами осталось последнее сло­во».⁷⁶ Каким же образом совершился такой «знаменательный переворот»? Оказывается, «он был подготовлен появлением третьей силы на поле битвы... Но эта сила была целый особый мир... Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европою Петра Великого».⁷⁷ Обрисовав такими яркими красками непримиримого врага Германии, Тютчев приступает к описанию её спасительницы (и за­щитницы) России. Не верьте, говорит он, клевете, которую распро­страняют о ней ваши — и наши — враги, французы. Разве уже с ми­нуты, когда Россия вмешалась в вашу тяжбу с общим врагом, «не стало очевидным, что все её мнимые завоевания, мнимые насилия были делом самым органическим, самым законным, какое ког­да-либо совершалось в истории»? Что «Польша должна была погиб­нуть»?⁷⁸ И что столь же законной будет гибель Турции? Ибо «с этой же точки зрения всего лучше будет оценить истинное значение того, что называют восточным вопросом».⁷⁹