Сложнее с отечественной псевдоакадемической «мономанией» в духе А.С. Панарина, А.Г. Дугина или Н.А. Нарочницкой. Сложнее потому, что эти пропагандисты национального эгоизма опериру­ют не аргументами (о документах и говорить нечего), но расхожи­ми прописями полуторавековой давности, вроде «мистического одиночества России» или её «мессианского величия и призва­ния». Подменяя рациональную аргументацию туманным — вино­ват, не нашел другого слова! — бормотанием, которое невозмож­но верифицировать, эта эпигонская манера, по сути, исключает осмысленную дискуссию и провоцирует оппонентов на не вполне академическую резкость. Можно поэтому понять акад. Д.С. Лиха­чева, когда он так им возражал: «Я думаю, что всякий национа­лизм есть психологическая аберрация. Или точнее, поскольку вызван он комплексом неполноценности, я сказал бы, что это психиатрическая аберрация».

В отличие от Дмитрия Сергеевича, однако, я не стану обижать певцов национального эгоизма подозрениями по поводу их душевного здоровья. Я лишь обращу внимание читателя на се­годняшнюю реальность, сложившуюся в результате того, что именно этот национальный эгоизм отнял у России европей­скую способность к самопроизвольной политической модер­низации, обрекая ее тем самым на многовековой произвол власти.

7 Читатель не найдет в трилогии стандартного, строго хронологиче­ского описания прошлого России (он легко это отыщет в школь­ных или вузовских учебниках). Трилогия предлагает ему то, чего в учебниках нет. А именно многовековую историю национально­го горя, т.е. повторяющихся выпадений России из Европы и свя­занных с ними национальных катастроф.

Первая её книга состоит из трех практически равных частей. Од­на посвящена подробному исследованию Европейского столе­тия России; другая — теоретическому осмыслению его катастро­фы в отечественной и западной исторической литературе; по­следняя, наконец, — старинному историографическому спору о сути этой катастрофы. Я назвал этот затянувшийся на четыре столетия и впервые собранный здесь по кирпичику судьбонос­ный спор Иванианой (по имени его зачинателя).

Во второй книге читатель познакомится с московитским выпаде­нием из Европы XVII века и — особенно подробно — с междуна­родной дискуссией о смысле следующего выпадения во второй четверти XIX столетия. Тогда, при Николае I, Россия словно бы вернулась на три десятилетия к московитскому «духовному оце­пенению», насколько возможно было это после Петра. Тогда же и идеология Грозного царя получила свою законченную форму Православия, Самодержавия и Народности.

Время для столь же фундаментального исследования советского выпадения из Европы просто еще не пришло: страна не изжила его покуда в своем духовном опыте. Отсюда и эпигонство сегод­няшних певцов национального эгоизма (у которых не нашел я, сколько ни старался, ничего кроме унылых перепевов старых ми­фов). Так или иначе, тема эта остаётся на долю молодого поколе­ния историков, тех, кто сегодня еще на университетской скамье.

Третья книга о том, почему постниколаевская российская элита оказалась неспособна освободиться от губительного идейного на­следства николаевской эпохи (подобно тому как постсталинская элита не сумела освободиться от идейного влияния сталинизма). Ведь именно в результате этой её неспособности и привело паде­ние векового самодержавия в 1917-м лишь к его реставрации. Ина­че говоря, к очередному — советскому — историческому тупику.

Все без исключения историки признают, что без Первой миро­вой войны Октябрьская революция никогда бы не случилась. Никто, однако, сколько я знаю, не ставит даже вопрос о том, не­избежно ли было участие России в этой, совершенно не нужной ей с точки зрения её национальных интересов войне. О том, дру­гими словами, не была ли сама эта война для России лишь ре­зультатом так до самого конца и непреодоленного идейного на­следства николаевской эпохи, о котором мы говорим? Вывод, следующий из постановки этого вопроса, совершенно, согласи­тесь, неожиданный: будь николаевское наследство вовремя преодолено, никакой большевистской революции в России мог­ло просто не быть. И советского исторического тупика тоже.

Вопрос,короче говоря, такой: как объяснить участие России в этой роковой для неё войне?

Он, естественно, и стоит в центре третьей книги. Им, однако, ис­черпывается лишь академическая сторона проблемы. На самом деле ставит заключительная книга трилогии перед современным читателем куда более насущные и вполне практические вопро­сы: преодолено ли сегодня идейное влияние советской эпохи? И, следовательно, возможно ли предотвратить новый историчес­кий тупик в XXI веке? И, если возможно, то как?

Другими словами, спрашиваю я, прав ли был Александр Никола­евич Яковлев в своей удивительной — и страшной — эпитафии нашему переходному времени, гласящей, что «наше будущее уже с нами, но наше прошлое еще впереди»?

Введений 21

Более пятисот лет центральная пробле­ма в определении Европы состояла в том, включать или исключать из неё Россию.

Норман Дэвис

Сентябрь — октябрь 2000 года посвятил я обсуждению в Москве своей незадолго до того опубликованной книги «Россия против России».¹ Тем более казалось мне такое обсуждение необходимым, что написана бы­ла книга в жанре, если можно так выразиться, предостережения. В том же, иначе говоря, жанре, в каком написаны, допустим, последние пе­ред Крымской войной письма Петра Яковлевича Чаадаева или «Наци­ональный вопрос в России» Владимира Сергеевича Соловьева.

Современники, как мы знаем, их предостережений не услыша­ли. Несмотря даже на то, что как писатели — и мыслители — превос­ходили они меня многократно. Потому-то и нужно мне было выяс­нить, услышали ли мои современники меня. В конце концов строил я свои аргументы на мощном фундаменте: ведь аналогичные предос­тережения моих предшественников полностью подтвердились.

Мы будем еще говорить о них подробно. Сейчас лишь один при­мер. Вот что писал в 1855 году Чаадаев: «новые учителя [так окрестил он идеологов режима, царствовавшего тогда Николая I] хотят водво­рить на русской почве новый моральный строй, нимало не догадыва­ясь, что, обособляясь от европейских народов морально, мы тем са­мым обособляемся от них политически, [рвём] нашу братскую связь с великой семьей европейской».² Как увидим мы в трилогии, постнико­лаевские поколения российской элиты так никогда и не поняли смысл этого предостережения. А оно междутем предрекало им гибель.

А. Л. Янов. Россия против России, Сибирский хронограф, Новосибирск, 1999.

² П.Я. Чаадаев. Сочинения и письма, т. 2, М., 1913, с. 281.

Ибо то, что Чаадаев называл «великой семьей европейской», было тогда и остается теперь — символом и воплощением политиче­ской модернизации (иначе говоря, как мы уже знаем, способности страны сопротивляться произволу власти и её бюрократии). Обособ­ляясь от Европы морально, Россия на самом деле отказывалась от этой модернизации.

Чаадаев принадлежал к пушкинскому, самому, пожалуй, интел­лектуально одаренному и совершенно европейскому поколению в русской истории. Ему было невыносимо видеть, как страна соб­ственными руками порывает со своей единственной надеждой стать свободной.

И дело было не только в том, что, бросив вызов Европе, Россия обрекла себя, как он был уверен, на катастрофическое поражение в Крыму. Дело было в том, как отнесутся к этому поражению элиты постниколаевских поколений на очередном историческом пере­крестке, на котором они неминуемо после него окажутся.

Станет оно для них стимулом к примирению, даже к «слиянию» с европейской семьей, как писал Чаадаев еще в «Апологии сумас­шедшего», и, следовательно к политической модернизации? Или окажется для них крымский позор стимулом к отчуждению от Евро­пы, к тому, чтобы «начать жить своим умом», руководясь при этом идеей реванша за пережитое при Николае унижение?