Словно бы неизвестно им, что не погубила ведь Англию такая «старина», как парламент, существовавший в ней с самого XIV века. И Швецию не погубил старинный обычай ландтагов. И Дания одну только пользу извлекла из церковного нестяжательства. Почему же лишь России должна была «нести гибель» старинная политика Ива­на III? Ни от кого — от Татищева до Скрынникова — не услышим мы ответа на этот вопрос. Да что ответа, никто никогда его не поставил. Словно бы самодержавие было императивом для России, историче­ской необходимостью, неизбежностью, судьбой.

Почему? Потому, подразумевается, что она изначально была не­европейской страной. Так гласит государственный миф. А кто спорит с его величеством мифом? Кто испытывает его на прочность? Зада­вать ему вопросы значит ведь не просто усомниться в том, что всем кажется очевидным, это больше, чем крамола, это не принято в при­личном обществе. Испытаем его, однако.

Ведь и впрямь нуждалась в модернизации русская старина в се­редине XVI века. И церковные тарханы, и боярский совет, «конститу­ционное», как определил его Ключевский, учреждение, только без

конституционной хартии, и обычай взимать с крестьян фиксирован- *

ные налоги «по старине, как давали прежним помещикам», и кресть­янские переходы, законодательно гарантированные Юрьевым днем, — всё, что сокрушал своим террором Грозный, — всё это были традиционные формы ограничения произвола власти, те самые, что мы назвали латентными. Часть из них действительно отжила свой век, требовала изменений, перестройки, модернизации. Так ведь этим и занимался Иван III, борясь за церковную Реформацию. И это было осознанной целью Великой Реформы 1550-х.

Стоит лишь очень кратко напомнить её свершения и планы ре­форматоров, чтобы это стало очевидно. Чем, если не модернизаци-

18 Янов ей, была замена администрации «кормленщиков» самоуправляю­щимися крестьянскими правительствами? Чем было введение суда присяжных и нового Судебника? Чем были закон об отмене тарха­нов и созыв Земского собора? Чем было начало борьбы за «консти­туционную хартию», о котором, как мы видели, свидетельствовал в посланиях Курбскому сам царь? И что все это доказывало, если не очевидное: досамодержавная Россия шла обычным, чтобы не ска­зать рутинным путем своих северных соседей? Шла в Европу.

Прямо противоположным, отчетливо антиевропейским образом поставила вопрос самодержавная революция Грозного. Не о форме латентных ограничений власти, не об их модернизации она его по­ставила, но о самом их существовании.

В этом и заключалась роковая разница между традиционной ев­ропейской государственностью России, «стариной», как обозвал ее Горский, и самодержавной, евразийской. «Новым» на его языке бы­ло самодержавие. И стало быть, спор между царем и «изменником» шел вовсе не о том, быть или не быть российской монархии, как изо­бражает его миф, но о том какой быть этой монархии — европей­ской или евразийской.

До самого 1995 года оставалась в уголовном кодексе России ста­тья, квалифицировавшая «бегство за границу или отказ возвратить­ся из-за границы» как измену родине. Это самый точный индикатор того, во что превратила страну победа царя над «изменником». А за­одно и того, что господство государственной школы в Иваниане дав­но уже вышло за пределы спора историков о царе Иване. Оно пре­вратилось в историческое обоснование произвола, насилия госу­дарства над личностью.

Французский современник Курбского Дю-Плесси Морне говорит в своей знаменитой «Тяжбе против тиранов» почти дословно то же, что московский изгнанник. Тиран уничтожает своих советников («сильных во Израиле» — у Курбского). Тиран не советуется с сосло­виями и страной («нелюбосоветен»). Тиран противопоставляет им продажных наемников («создает чад Авраамовых из камня»). Тиран грабит имущество подданных («губит их ради убогих их вотчин»). Можно подумать, что портрет списан с Грозного.

иваниана Государственный миф

Но хотя Дю-Плесси Морне тоже был политическим эмигрантом, ед­ва ли кто-нибудь из французских историков назовет его изменником, тем более обвинит в продажности. Просто потому, что они не отож­дествляют судьбу тирана с судьбою отечества. А русские историки, выходит, отождествляют. И означать это может лишь одно: гарантиям от произвола власти они предпочли державное могущество России. Короче говоря, Курбскому предпочли Ивана Грозного. Вот к какому печальному выводу привело нас испытание государственного мифа.

Нам не дано предугадать...

И даром это вековое предпочтение рус­ской историографии, конечно, не прошло: именно на нём основыва­ют сегодня свои диатрибы златоусты реакции. Послушаем на минуту хоть самого темпераментного из них все того же Александра Проха­нова. На что, вы думаете, если не на это предпочтение, опирается он, восклицая: «Русский народ... не забыл казней Ивана Грозного, разо­рения Твери и Новгорода, плахи и клещи палача, безумства Алек­сандровской слободы»?. И тем не менее «выбирая между Курбским и Иваном, он выбрал Ивана».⁸⁴ Вот как. Оказывается, что выбирая между гарантиями от произвола власти, за которые бился Курбский, и клещами опричного палача, Проханов (и читатели газеты Завтра, которых он принимает за русский народ) предпочитает клещи.

Глава девятая Государственный миф

О/

Смешно было бы спрашивать у него, во имя чего понадобился ему столь извращенный, чтобы не сказать мазохистский выбор. Смешно потому, что мы уже не раз слышали в Иваниане ответ на этот вопрос. Слышали от Ломоносова. Слышали от основателя государ­ственной школы Кавелина: «чтоб россов целый мир страшился». Ка­велин, правда, добавлял к этому государственническому кредо еще и «начало личности». Я уже говорил, что прибавка эта была искус­ственная, ни из чего не вытекавшая и ни к чему самодержавие не обязывавшая, своего рода либеральный пластырь на железном кор­пусе державной логической конструкции. И глядя на то, как легко стряхнул этот пластырь Проханов, у читателя есть возможность про­верить это моё утверждение. Его выбор обнажает конструкцию: пусть рвут нам царские опричники ноздри клещами, лишь бы мир трепетал, заслышав державную поступь имперских легионов. А от­сюда уже лишь один шаг к апологии Сталина.

И Проханов его, разумеется, делает. «Прав тот, — соглашается он, — кто думает, что Сталин это не только парады сорок первого и сорок пятого годов... Сталин это Гулаг, расстрелы, бесчисленные тюремные вагоны в Сибирь, обездоленное крестьянство, подневоль­ный труд на каналах». Ну и что? — ответил, как мы помним, на анало­гичный аргумент по поводу Грозного Кавелин — «надобно умышлен­но закрыть глаза, чтоб не видеть, что история исполнена таких ос­корбительных для человеческого достоинства ситуаций». Зато «от ужасов того времени нам осталось дело Иоанна, оно-то и показыва­ет, насколько он был выше своих современников».

Следуя этой логике, Проханов тоже спрашивает: ну и что? «Всё это входит в памятник грозного времени беспощадному сверхчело­веку, согнувшему ось земли».⁸⁵ И про «дело Иоанна», виноват, Ста­лина, оставшееся «от ужасов того времени», Проханов, естественно, не забывает. Он объясняет нам про «великую красную цивилиза­цию, подобной которой не знало человечество во времена фарао­нов, эллинизма, древнего и нового времени»⁸⁶ Объясняет, хотя и праха не осталось от этой «цивилизации» уже несколько десятиле­тий спустя после смерти «сверхчеловека».

Без сомнения Кавелин содрогнулся бы, доведись ему предугадать, как страшно отзовутся его академические экзерсисы полтора столетия спустя. Без сомнения он не признал бы в Проханове наследника своих государственнических идей. Но ведь и С.М. Соловьев ни при каких об­стоятельствах не признал бы своим наследником И.И. Смирнова, ут­верждавшего «неизбежность опричного террора». Только, к сожале­нию, как мы уже говорили, идейная конструкция неумолима.

Там же.

Если сочинение Горского — курьез, переживший

столетия лишь потому, что его основной тезис превратил историчес­кую концепцию государственной школы в пропись, понятную каждо­му школьнику, то книга Евгения Белова «Об историческом значении русского боярства» — труд высокопрофессиональный. Автор очень серьезно пытается доказать, что «старина», за которую якобы стояла политическая оппозиция времен Курбского, и впрямь означала лишь «гибель и вред России».