С одной стороны, царствование Василия III (1505-15ЗЗ) показа­ло, что в случае, если лидер стремится к диктатуре, боярская Дума оказывалась не в силах его ограничить. «Дело» боярина Берсеня Беклемишева, открыто обвинившего в 1520 году великого князя в отступлении от «любосоветности» его отца, т.е. в нарушении пра­вил политической игры, установленных Иваном III, очень ясно об этом свидетельствовало. Василий был склонен к келейному приня­тию решений со своими дьяками, и Дума не смогла защитить от рас­правы мятежного боярина, восставшего против его тиранических замашек.

С другой стороны, эпоха «боярского правления» (1537-1547) продемонстрировала другую крайность — без единоличного лидера система просто разваливалась. Олигархические кланы, передрав­шиеся между собою, по сути, парализовали политический процесс — и страна в результате безнадежно и опасно стагнировала. В двух словах, в случае чрезвычайного усиления исполнительной власти абсолютистскому парадоксу в России угрожала диктатура, а в случае ее чрезвычайного ослабления стране угрожала анархия. И потому жизненно необходим был сильный и надежный арбитр, способный провести страну между Сциллой диктатуры и Харибдой анархии.

Именно эту роль по замыслу нестяжателей и призван был испол­нить «вселенский собор», составленный из людей всех чинов, при­званных от всех городов и уездов, чтобы заседать «погодно», т.е. по­стоянно, давая возможность властям «хорошенько расспросить их про всякое мирское дело».¹⁵ На современном языке речь шла о со­словном представительстве, составными частями которого могли бы стать и боярская Дума (как палата лордов) и освященный Собор ие­рархов (как палата духовенства), и «лутчие люди» русского кресть­янства и городов (как третье сословие). Наконец — и для идеологов

¹⁵ Г.Н. Моисеева. Валаамская беседа — памятник русской публицистики середины XVI века, М. — Л., 1958.

Глава восьмая Первоэпоха

нестяжательства в этом, наверное, было самое главное, — толькота­кой «вселенский собор» и мог бы сокрушить сопротивление иосиф­лян церковной Реформации. Только он мог противопоставить ие­рархам волю нации.

Глава восьмая Первоэпоха

Нестабильность существующего по­рядка понимали в Москве 1550-х все. Необходимость его изменить была очевидна. Другое дело, что изменить его можно было по- разному. В оборот московской политической мысли поступили тогда, как, может быть, помнит читатель, два главных проекта. С од­ной стороны, Иван Пересветов предлагал полное отстранение арис­тократии от власти, «государеву грозу» и «турецкую правду». Этот проект, естественно, предполагал разрушение хрупкой абсолютист­ской государственности — самодержавную революцию.

Другой проект был выдвинут в анонимном памфлете, известном под именем «Беседы валаамских чудотворцев» и вышедшем из не­стяжательских кругов. Он предлагал модернизацию абсолютистской государственности, ее укрепление «вселенским собором».¹⁶

Судя по тому, что предпринял в 1560-е Грозный, он склонялся к альтернативе Пересветова. Судя по жалобам Курбского, боярство столь же очевидно склонялось к альтернативе «Валаамской беседы» (это, между прочим, объясняет нам то странное на первый взгляд об­стоятельство, что боярин Кубский не проявляет ни малейшего желания защищать лишь корпоративные интересы своего сословия, а, напро­тив, рекомендует радикальное расширение базы принятия политичес­ких решений). Судя, наконец, потому, что Правительство компромисса и ввело в Судебник статью 98, и созвало Земский собор, оно, по-види­мому, считало необходимым как юридическое закрепление привиле­гий боярского Совета, так и призыв «всенародных человек».

Альтернативы

Все это подтверждает вывод Ключевского, что обе стороны в споре Курбского с царем «были недовольны существующим поряд­ком, в котором они действовали и которым даже руководили». Но это не подтверждает другой его тезис, что «обе стороны отстаивали суще­ствующее». Более того, это полностью его исключает. Просто потому, что порядок, существовавший в Москве 1550-го напоминал, как это ни странно, порядок в Москве года 2000. Иначе говоря, он был в те­кучем состоянии, был развилкой — переходом в неведомое.

Глава восьмая Первоэпоха

Никогда раньше, например, не было

в России такого, чтобы крестьяне и горожане «судились между со­бою», сами раскладывали «меж собя» налоги, имели не только свои суды присяжных, но и местные земские правительства. Не было раньше юридических ограничений царской власти. Не было того, чтобы царю воспрещалось издавать новые законы «без всех бояр приговору». И того не было, чтобы «всенародные человеки» — пусть не выборные еще, а приглашенные — собирались из всех уездов в Москву обдумывать дела государства. Расплывался, терял привыч­ные очертания, исчезал у всех на глазах «действующий порядок». И сам ведь Ключевский это подтверждает, когда рассказывает нам, что «в обществе времен Грозного бродила мысль о необходимости сделать Земский собор руководителем в деле исправления приказ­ной администрации».¹⁷ Более того, «зарождалась новая идея народа не как паствы, подлежащей воспитательному попечению правитель­ства, а как носителя... государственной воли».¹⁸

Ну, мыслимо ли было представить себе — при самом даже жи­вом воображении — еще за двадцать, еще за десять лет до этого, что подобные мысли будут бродить в московском обществе? Ведь и чет­верти века не прошло со времени, когда императорский посол Си- гизмунд Герберштейн, посетивший Россию при диктатуре Василия дважды, в 1517-м и в 1526 годах, оставил в своих знаменитых «Запис­ках о Московии» такое страшное свидетельство о ее порядках: «Го-

В.О. Ключевский. Сочинения, т. 2, с. 392.

Там же, с. 395.

сударь, — писал Герберштейн, — имеет здесь власть как над светски­ми, так и над духовными особами, распоряжается жизнью и имущес­твом всех. Между советниками, которых он имеет, никто не пользует­ся таким значением, чтобы осмелиться в чем-нибудь противоречить ему или быть другого мнения... Неизвестно, такая ли загрубелость на­рода требует тирана-государя или оттирании князя этот народ стал таким грубым и жестоким».¹⁹

Конечно, Герберштейн не видел кратковременного расцвета «Московских Афин» в 1490-е. Конечно, он понятия не имел, что тира­ническая атмосфера при дворе Василия была результатом разгрома третьего поколения нестяжателей и ряда громких политических про­цессов — над Берсенем Беклемишевым, над Вассианом Патрикее­вым, над Максимом Греком (и все они, между прочим, противоречи­ли государю, за что и были осуждены). Не следует также забывать, что перед нами здесь корень старинного мифа о тождественности московской и турецкой государственности.Мифа, который несколько десятилетий спустя повторит с чужих слов, как мы помним, Жан Боден, а несколько столетий спустя и Ри­чард Пайпс. (В конце концов при дворе Германского императора были не только сторонники союза с Россией «против тиранического и опасного врага Турка», но и люди, ненавидевшие московитских «схизматиков» столь же искренне, сколь иосифляне ненавидели не­мецкое «латинство».)И все-так^трудно, согласитесь, представить себе, чтобы полити­ческая жизнь Москвы, так увиденная глазами иностранца, могла воскреснуть в столь короткий срок после тирании Василия — под­нявшись до «идеи народа как носителя государственной воли» и на­ционального представительства. Если верить Ключевскому, однако, это было именно так. И означать это могло лишь одно — существую­щий порядок в Москве 1550-х и впрямь был текуч и неустойчив. И по­лон роковых предчувствий.

Страна переживала время выбора, который определит ее буду­щее на четыре столетия вперед. Оттого предпочтет ли она альтер-