William h. Mcneil. The rise of the west, uruv. Of chicago press, 1963.

OswaldSpengler. Untergangof the abenlandes, Munchen, 1936. (Конечно, Шпенглер, со­гласно германской традиции, употребляет здесь термин kultur).

Зачем, однако, может спросить читатель, простому интеллигент­ному человеку в сегодняшней России вникать в разницу между клас­сической проблемой перехода от варварства к Цивилизации (с за­главной буквы) и постмодернистской идеей множественности «ци­вилизаций» (со строчной)?

Затем, вернемся к началу нашего разговора, что именно в сегод­няшней России эта постмодернистское поветрие на глазах трансфор­мируется в новую «единственно верную» идею, способную завести не только нас с вами, но и наших правителей, ученых и пропагандистов в такой же политический тупик, в какой уже завел нас однажды марк­сизм-ленинизм. И было бы по меньшей мере неосмотрительно дове­риться произволу постмодернистов.

Так или иначе, я честно положил карты на стол. Я понимаю, что в наши дни открыто выступить против Валлерстайна или Хантингто­на далеко не так страшно, как в советские времена выступить про­тив Маркса или Ленина. В интеллектуальных кругах, однако, это та­кая же ересь, как нестяжательство в глазах иосифлян. И все-таки это нужно. Хотя бы для того, чтобы у читателя не осталось сомнений, что, когда я употребляю термин «цивилизационная катастрофа», имею я в виду лишь отречение России от ее собственных цивилиза- ционных корней.

Введение к Иваниане

ЭТО

произошло

Заметим прежде всего, что

и сам главный архитектор этого отречения Грозный царь вполне от­давал себе отчет в том, что разрушает традицию предков, отторгает страну от её корней. Сознавал, другими словами, что с точки зрения священной в его время «старины» попытка его нелигитимна. Это за­метил еще Ключевский: «Сам царь Иван смотрел на учрежденную им опричнину как на свое частное владение, на особый двор или удел, который он выделил из состава государства... Иван как бы при­знавал, что остальная русская земля составляла ведомство Совета,

состоявшего из потомков её бывших властителей... из которых со­стояло московское боярство, заседавшее в земской думе».²⁴

Именно поэтому вся неопричная часть России, Земщина, управ­лявшаяся, как и прежде, аристократической Думой и её администра­тивным аппаратом, была отстранена царем от участия в политичес­ких решениях. Она оказалась как бы европейским островом в бушу­ющем вокруг неё океане деспотической опричнины. Я говорю «европейским» потому, что латентные ограничения власти продол­жали работать на территории Земщины, тогда как в царском уделе существовать они перестали.

В этой — первой в России попытке уничтожения латентных огра­ничений власти и состоял, по-моему, смысл самодержавной револю­ции. В тот короткий революционный миг — с 1565-го по 1572-ой — Россия пережила чудовищный эксперимент сосуществования в од­ной стране деспотизма и абсолютизма, опыт, оставивший неизглади­мый след на всей её последующей истории.

Попытка царя Ивана превратить абсолютную монархию в деспо­тизм удалась и не удалась. Не удалась в том смысле, что — из-за мощного сопротивления европейской традиции — деспотической «мир-империей» Россия так и не стала. Но и удалась потому, что ев­ропейское государство оказалось в результате деформировано до неузнаваемости, превратилась во что-то другое, до тех пор неслы­ханное. Можно сказать, что, когда две мощные культурные традиции схлестнулись ц переплелись друг с другом в сердце одной страны на короткое историческое мгновенье, результатом этого рокового объ­ятия было крушение русского абсолютизма и взрывное, как вспыш­ка новой звезды, сотворение самодержавия.

Но импульс первоначальной европейской традиции продолжал жить. И не только в глубинах национального сознания. Мы видели, что жил он и во вполне реальных европейских феноменах. В том, что аристократизация элиты и политическая оппозиция оказались в Рос­сии неискоренимы. В том, что страна постоянно стремилась к поли­тической модернизации и реформы никогда не сходили с её повест-

²⁴ В.О. Ключевский. Сочинения, т. 2,1937, с. 189-190.

ки дня. Это обстоятельство наводит на мысль, что не всё еще было потеряно и после самодержавной революции.

В конце концов европейская история полна «отклонений мо­нархии ктирании», говоря словами Аристотеля, пусть и нетаких страшных, как опричнина, но достаточно жестоких, чтобы заста­вить Мерсье де ла Ривьера и Шарля де Монтескье говорить о дес­потизме во Франции. Почему же не вернулась Россия, в отличие от Франции, обратно к абсолютистской оси, где стартовала она вмес­те с Европой при Иване III? Отчасти, конечно, потому, что не на­шлось среди ее лидеров еще одного Ивана III, «великого князя компромисса», способного развернуть страну на 180 градусов. Но главным образом потому, я думаю, что самодержавная револю­ция в России совпала с историческими обстоятельствами, сделав­шими стандартный в Европе откат к исходной форме абсолютной монархии невозможным.

Я имею в виду в первую очередь крушение православной Ре­формации, самыми очевидными результатами которого были пер­вая катастрофа русской аристократии и тотальное закрепощение крестьянства, на столетия законсервировавшее патерналистскую ментальность подавляющего большинства безнадежно, казалось, закрепощенного народа. На академическом жаргоне говорю я о том, что выпадение из Европы оказалось институционализирова­но, что, в свою очередь, заблокировало формирование третьего со­словия. Имею я также в виду и открытую границу в северной Азии, и вытекавший из этого соблазн военно-имперской экспансии. Тот са­мый соблазн, что подвигнул в XIII веке монголов на попытку завоева­ния мира.

Если и играли во всем этом какую-то роль пресловутые азиат­ские и византийские влияния, на века пленившие западную исто­риографию, то разве лишь в том, что существенно ослабили культур­ные ограничения власти, сделали сопротивление церковной Рефор­мации непреодолимым и сохранение «крестьянской конституции» Ивана III невозможным.

Где кончается аналогия

Я понимаю скептиков, сомневающихся в са­мой возможности столь внезапной цивилизационной катастрофы. И сознаю, что практически невозможно было бы их убедить, когда бы аналогичная катастрофа не повторилась в России и в XX веке.

Мы уже цитировали слова Герцена, что Пушкин был ответом Рос­сии на вызов, брошенный ей Петром. Мало кто в этом сомневается. Так же, как и в том, что реформы 1860-х, сыграли в русской истории роль, аналогичную Великой Реформе 1550-х. То есть, несмотря на гру­бейшие, непростительные ошибки их архитекторов, порою даже про­тив их воли, поставили-таки Россию на европейские рельсы. И впрямь ведь двинулась снова история страны по формуле Гегеля. И Дума, со­званная после революции пятого года, подтвердила европейский век­тор этого движения не менее убедительно, чем Земский Собор 1549-го.

А что потом? Чем кончилось это второе, если хотите, «европей­ское столетие» России? Разве не цивилизационной катастрофой 1917-го? Разве не потекла внезапно история вспять — в такой же са­модержавный тупик, к такому же торжеству произвола власти — де­монстративно отрицая не только юридические, но и латентные огра­ничения власти ?

Короче, как мы уже говорили, там, где пасует логика, приходит на помощь история. И сама её сложность, как это ни парадоксально, упрощает порою работу историка. Но вот где аналогия кончается.

Очень немногие среди просвещенных людей и тем более среди историков станут отрицать роль Ленина или Сталина в цивилизаци­онной катастрофе XX века. Тут приговор жюри практически единоду­шен: виновны. Ничего подобного, однако, не происходит почему-то по отношению к аналогичной роли Ивана Грозного в такой же катас­трофе века XVI. Больше того, тут, если мне позволено будет напо­мнить читателю слова Николая Михайловского, происходит нечто прямо противоположное.