Там же.

Там же, с. 633.

Там же, с. 627.

Karl Wittfogel. Oriental Despotism, New Haven, Conn., 1957.

Часть первая КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

и восточной деспотии ломалось столько копий. И что, собственно, имел в виду известный американский историк Доналд Тредголд, ког­да предварял в 1964 году сборник статей на эту тему вопросом: «Где место России в истории? Следует ли её рассматривать как одну из азиатских систем или как одно из европейских сообществ?»84

Короче говоря, сводилось все в теоретических или, если хотите, метаисторических дискуссиях 1960-х к тому, что я называю биполяр­ной моделью, т.е. к выбору между европейским абсолютизмом и во­сточной деспотией. Согласно этой модели, политическая система, не соответствовавшая параметрам абсолютизма, автоматически зачис­лялась по ведомству азиатских «систем тотальной власти».Я говорю о дискуссиях 1960-х потому, что то была пора самых бурных, пусть большей частью, как мы еще увидим, и бесплодных метаисторических обсуждений нашего предмета. Никогда еще не было ничего подобного столь представительным спорам о природе и происхождении русской государственности. И, боюсь, не будет. Во всяком случае том VIII и «Иван Грозный» де Мадариаги — дурное предзнаменование. Иваниана, похоже, деградирует. И поэтому, я думаю, нет нам, пожалуй, смысла очень уж подробно останавли­ваться на противоречиях в исторической мифологии Н. Борисова и вообще чингисханской школы в постсоветской историографии, хотя они и бросаются в глаза. Ну, вот один пример. Мы слышали от Борисова, что московская монархия основана была «на азиатских принципах», но также и жалобы на её «историческое одиночество». Но ведь вокруг тогдашней Москвы было сколько угодно таких деспо­тий с «азиатскими принципами» — и Золотая Орда, о которой он сам упоминает, и Крымское царство, и Оттоманская империя, и Персид­ская, и Китайская. Откуда же одиночество-то?

Ну, что тут скажешь? Разве что еще раз посочувствуешь Перво- строителю России, уж очень крупно не повезло ему с биографом. Но куда интереснее, согласитесь, послушать, к какому из полюсов биполярной модели относили Россию действительно серьезные тео­ретики в СССР и на Западе в 1960-х.

84 Cited in Alexander Yanov. The Origins of Autocracy, Univ. of California Press, Berkeley, 1981, p. VIII.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТСТУПЛЕНИЕ В ТЕОРИЮ

часть первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

глава первая глава вторая глава третья глава четвертая

Завязка трагедии Первостроитель Иосифляне и нестяжатели Перед грозой

часть вторая

ОТСТУПЛЕНИЕ В ТЕОРИЮ

ГЛАВА|ПЯТДЯ

исто

Крепрстная

риография

часть третья

иваниана

глава восьмая глава девятая глава десятая глава

одиннадцатая заключение

глава шестая Деспотисты i глава седьмая Язык, на котором мы спорим

котором мы спорим

Введение к Иваниане Первоэпоха Государственный миф Повторение трагедии

Последняя коронация?

Век XXI. Настал ли момент Ключевского?

глава пятая i 285

Крепостная историография

Настолько жгучей казалась в ту пору эта метаисторическая загадка, что в разгадывание ее были, разумеется, втянуты и советские исто­рики — несмотря даже на жесткую, чтобы не сказать крепостную за­висимость от «истинной», как она себя величала, марксистско-ле­нинской науки.

Конечно же им, обложенным со всех сторон, как флажками, ав­торитетными высказываниями классиков Маркса, Энгельса, Ленина (до 1953-гототже ранг имел и генералиссимус Сталин, впоследствии разжалованный в рядовые), нелегко приходилось в таких теоретичес­ких спорах. Ну, посмотрите. Маркс умер в 1883-м, Энгельс в — 1895-м, Ленин — в 1924-м. Никто из них профессиональным историком не был и «высказывания» их противоречили друг другу порою отчаянно. Время, однако, было над ними не властно. Всё, что изрекли класси­ки, пусть хоть в самые нежные годы отрочества, ревизии — под стра­хом тяжелых наказаний — не подлежало. На страже стояла целая ар­мия полуграмотных охотников за ведьмами, мало что знавших об ис­тории, кроме этих священных «высказываний». И чем меньше они знали, тем были свирепее.

В сталинские времена ревизионистов ожидали Гулаг или ссылка (вкус которых пришлось отведать даже таким крупным историкам, как Д.С. Лихачев или С.Ф. Платонов), в брежневские — всего лишь отстранение от ученых «привилегий». От доступа к архивам, напри­мер, или от возможности публиковать результаты своих исследова­ний. Согласитесь, однако, что для людей, чье призвание в том имен­но и состоит, чтобы исследовать, размышлять и писать, лишение этих «привилегий» могло порою быть равносильно гражданской казни.

Когда советские историки пытались реинтерпретировать (не ре­визовать, Боже сохрани, всего лишь реинтерпретировать!) высказы­вания классиков, выглядело это если не героическим, то, по край­ней мере, мужественным и рискованным поступком. Всегда ведь могли найтись бдительные коллеги, кому и самая невинная реинтер- претация покажется ревизией.

В некотором смысле ситуация историков России была в ту пору хуже той, в котором работали средневековые схоласты. Ибо страда­ли они как от обилия священных «высказываний», так и от их дефи­цита. Но главным образом из-за того, что по большей части изрече­ния классиков, хоть плачь, отношения к русской истории не имели.

Гпава пятая Крепостная историография

комета...»

Спросив любого советского историка, чем руководил­ся он, анализируя политическое развитие любой страны, ответ вы знали заранее. Учением Маркса, чем же еще? Идеей о том, что в оп­ределенный момент производительные силы общества обгоняют его производственные отношения (вместе они назывались «базис»), по­рождая тем самым непримиримую классовую борьбу. Та расшаты­вает существующую политическую структуру («надстройку»), что в конечном счете ведет к революции, в ходе которой победивший класс «ломает старую государственную машину», воздвигая на ее месте новый аппарат классового господства (см. историю Нидерлан­дов в XVI веке, Англии в XVII, Франции в XVIII). И история страны на­чиналась как бы с чистого листа.

Так говорили классики. Таков был закон.

«Как беззаконная

Что было, однако, делать с этим законом историку России, спе­циализировавшемуся, допустим, на тех же XVI—XIX веках? Произво­дительные силы, чтоб им пусто было, росли здесь так медленно, что на протяжении всех этих столетий так и не обогнали производствен­ные отношения. Классовая борьба, которой положено было расша­тывать «надстройку» (самодержавие), была как-то до обидного без­результатна. Ибо после каждого очередного «расшатывания» подни­малась эта надстройка, словно феникс из пепла, и как ни в чем не бывало гнула все ту же крепостническую средневековую линию. Со­ответственно не разрушалась в эти столетия и старая государствен­ная машина. И аппарат нового классового господства, которому по­ложено было строиться на ее обломках, решительно отказывался — ввиду отсутствия упомянутых обломков — возникать. Короче, рус­ское самодержавие XVI-XVIII веков вело себя — буквально по Пуш­кину, — как беззаконная комета в кругу расчисленных светил.

Но каково было, спрашивается, работать с этой «кометой» истори­ку России? Как объяснить это вопиюще неграмотное поведение над­стройки с помощью оставленного ему беззаботными классиками скуд­ного инструментария, который, как мы видели, состоял лишь из не имеющего отношения к делу «базиса» да скандально неэффективной классовой борьбы?

Глава пятая Крепостная историография

«истинной науки»

Но совершенно уже невыносимой стано­вилась ситуация советского историка, когда бреши, оставленные классиками, заполняли чиновники из идеологического отдела ЦК КПСС. Самый важный их взнос состоял в простом, но непреложном постулате, согласно которому истории России предписывалось раз­виваться в направлении от феодальной раздробленности к абсолют­ной монархии, ничем не отличавшейся от европейской. Причем, за­щита этого постулата почиталась ни больше ни меньше как патриоти­ческим долгом историков.