10 Цит. по: А. С. Павлов. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России,

Одесса, 1871, с. 113.

Част ь первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

Согласитесь, что такие вопросы уместны были бы в устах Нила Сорского или Вассиана Патрикеева, или, наконец, Максима Грека, которого, как мы помним, М.В. Довнар-Запольский даже зачислил в ряды Избранной Рады. Здесь слышим мы их из уст самого царя. Можно ли назвать их как-нибудь иначе, нежели манифестом четвер­того поколения нестяжателей, вступившего на политическую арену полстолетия спустя после поражения на Соборе 1503 года? Трудно усомниться, что перед нами новая — и, как выяснилось, последняя в XVI веке — попытка секуляризовать монастырские земли.

Иерархия во главе с митрополитом Макарием, конечно, сопро­тивлялась отчаянно. И молодой царь был, разумеется, не чета свое­му великому деду. Он отступил — не для того, чтобы вернуться. Но пе­репуг был среди клерикалов страшный. Нестяжательская идея ока­залась живой и так же, как при Иване III, она была поддержана правительством. И кто знает, что сулила она церкви в будущем? Её следовало окончательно скомпрометировать, приравнять к ереси, убить — теперь уже навсегда. И другого способа сделать это, кроме самодержавной революции, в распоряжении иосифлян не было. Че­рез несколько лет именно это и случится. Но пока что — смотрите, ка­кая разворачивается перед нами программа Правительства компро­мисса: ограничить власть царя (пункт 98 Судебника) — ввести мест­ное самоуправление (земская реформа) — добиться секуляризации монастырских земель (царские вопросы Собору). Это был прямой путь в Европу. Иван III, если мы правильно его охарактеризовали, гордился бы таЛ^ми продолжателями своего дела.

Поистине редчайший в русской истории случай, когда интересы государства полностью совпали с интересами общества. Когда, ина­че говоря, одна и та же мера оказывалась выгодной и тому, и друго­му. Похоже, Носов прав: логика действий правительства точно отра­жала процесс дефеодализации московского общества. Традиция вольных дружинников, казалось, и впрямь выигрывала войну про­тив холопской, покуда...

Покуда самодержавная революция не смела с лица земли и Ве­ликую реформу, и Правительство компромисса, а заодно и его поли­тическую базу.

Еще одна загадка

Но было ли эпохальное поражение реформато­ров 1550-х неотвратимо или имеем мы тут дело с суммой ошибок не­опытных политиков? Другими словами, была ли средневековая «большевистская революция» Грозного царя судьбою России?

Я знаю, что у меня нет предшественников и очень мало едино­мышленников — не только в том, как я отвечаю на этот роковой во­прос, но и в том, что я вообще его ставлю. Однако никто ведь, кроме самых унылых детерминистов, не станет, я думаю, утверждать, что аналогичный «цивилизационный откат»11 в XX веке был неотвратим, неизбежен, фатален. На самом деле, как пытаюсь я очень подробно показать в заключительной книге трилогии, не видать бы большеви­кам Октябрьской революции, как своих ушей, «если бы» не толкнуло императорское правительство в 1914-м Россию в губительную — и совершенно ненужную ей — мировую бойню.

Да, ошибка была усугублена либералами, не догадавшимися после февраля 1917-го вызволить страну из фатальной для нее вой­ны. Да, сумма этих ошибок действительно сделала цивилизацион- ную катастрофу XX века неотвратимой. Но ведь не перестали они от этого быть ошибками.

Глава четвертая Перед грозой

Я настаиваю на этом именно потому, что, оперируя представле­ниями о неизбежности и судьбе, мы не только перелагаем ответ­ственность за исторические события на некие безличные, аноним­ные силы вместо живых, реальных, ошибавшихся людей. Мы, что еще важнее, лишаем себя возможности учиться на их ошибках — способ­ствуя тем самым, пусть невольно, их повторению. Еще хуже, отнима­ем мы таким образом у истории ее главную функцию — учить нас.

Как бы то ни было, если применимо это рассуждение к больше­вистской революции XX века, то почему, собственно, неприменимо оно к ее аналогу в веке XVI? Может быть, разгадка в том, что полити-

11 Так именуют результаты опричнины даже авторы «Истории человечества, т. VIII. Рос­сия» (далее Том VIII), М., 2003, с. 156.

ческие ошибки 1908-1917 гг. не только живы в нашей памяти, но и расписаны во всех подробностях в сотнях томов, тогда как ошиб­ки 1549-15бо-х темны и мало кому известны? Или, может быть, раз­гадка в могуществе Правящего Стереотипа, из-под завалов которого так и не сумела выкарабкаться постсоветская историография — и в неожиданно подкрепившем его «неоевразийском реванше», о котором говорили мы во введении?

Глава четвертая Перед грозой

в современность

Как проверить эту гипотезу? Ничего лучшего для этого, казалось бы, не придумаешь, нежели вниматель­но присмотреться к тому VIII, как раз и претендующему на взгляд, так сказать, с птичьего полета на всю тысячелетнюю историю страны, подводя в известном смысле итоги первому десятилетию постсовет­ской историографии. Другое дело, что авторы этого роскошного по­дарочного тома (больше 8оо крупноформатных страниц убористого шрифта) склоняются как раз к тому, что «цивилизационный откат» XVI века и впрямь был судьбою России. И смешно поэтому говорить о чьих-либо ошибках. И нет в нем, стало быть, виноватых.

Ну, разве что несчастное сиротское детство будущего Грозного ца­ря, из которого вышел он «недоверчивым, пугливым, нервным».12 Нет, конечно, были* добавляют авторы, и другие обстоятельства, повлияв­шие на характер царя. Например, двухсотлетнее ордынское иго. Нель­зя ведь в самом деле забыть, что «Москва перенимала из Орды мно­гие порядки управления, а главное — безусловное и полное подчине­ние золотоордынскому владыке... В этом смысле власть московских князей... сформировалась под влиянием не столько далеких западных королевств... сколько под влиянием близких восточных деспотий».13

Положим, Литва и Польша были все-таки поближе восточных де­спотий. Но так или иначе мы пока что в пределах все того же Правя-

Отступление

Там же, с. 147. Там же, с. 144.

щего Стереотипа. Читатель, надеюсь, помнит его главный постулат, что ордынский «черный ящик» каким-то образом полностью преоб­разовал саму цивилизационную природу русской государственнос­ти. Войдя в него вполне европейской Киевско-Новгородской Русью, вышла из него страна деспотическим монстром. Семь столетий араб­ского владычества так почему-то и не сумели сделать ничего похоже­го с испанской или с португальской государственностью, а вот двух веков золотоордынского владычества оказалось, видите ли, вполне достаточно, чтобы сделать это с государственностью русской.

Всё это, впрочем, абстракции, попытка задним числом объяс­нить самодержавную революцию Грозного. Как, однако, быть с кон­кретными фактами? С Европейским столетием России, например, случившимся, как мы помним, после свержения ига? Как быть с цар­ствованием Ивана III, с вполне европейским преобладанием денег над барщиной, с расцветом идейного плюрализма в 1490-е или с опередившей Европу стратегией церковной Реформации, которые уж никак не могли быть заимствованы у «восточных деспотий», сколь бы близко они ни располагались? Просто потому, что не было и быть не могло ничего подобного в этих деспотиях. Как быть, нако­нец, с реформами Правительства компромисса — с ограничением царской власти или с введением местного самоуправления?

Тут на помощь авторам тома VIII приходит другой, уже известный нам постулат Правящего Стереотипа — об однолинейности развития средневековой Москвы. Помните, Юрьев день как первый шаг кре­постного права или «тоталитаризм» Ивана III как увертюру к тирании Ивана IV?

Оказывается, что влиянием «близких восточных деспотий» мож­но объяснить, по мнению авторов тома VIII, не только революцион­ные события 1560-х, но и вообще «власть великих московских кня­зей, в первую очередь Ивана III, Василия III, а позднее Ивана IV Гроз­ного».14 Иначе говоря, ни расцвета идейного плюрализма при Иване III, ни стратегии Реформации не было, как не было никакой самодержавной революции при Иване IV. Все они одним мирром