Будучи вполне безразличны ко всей сложной мифологической архитектонике этой идеи, они тем не менее твердо усвоили два важ­нейших догмата славянофильской «народности»: незыблемость в России самодержавия и крестьянской общины. Таким образом, оста­ваясь русскими европейцами, западниками, оказались они в то же время первым поколением «национально ориентированной» интел­лигенции - и пропасть между двумя Россиями стала в результате Великой реформы непреодолимой.

Вот тогда и становится совершенно ясной природа «нравствен­ного недуга», поразившего, по словам Соловьева, страну. Судорога массовой патриотической истерии в 1863 году потрясает ее культур­ную элиту. Нет больше сомнений в том, что «Россия больна».

Акт пятый. Смутно чувствуя назревающее «разрушение цивили­зации», оппозиционная молодежь и ее лидеры пытаются сузить про­пасть, отделяющую их от «народа». Сначала ограничиваются они про­светительством, а затем яростно атакуют самодержавие как бастион средневековья и народной темноты. Ничего, казалось бы, не остается к этому времени от священных некогда атрибутов «народности»: отвернулись оппозиционеры и от самодержавия, и от православия. И все-таки полностью отречься от разрушительного наследства темной идеи не смогут и они. Средневековая догма славянофилов - крестьян­ская община как символ уникальности России - по-прежнему начерта­на на их щите. По-прежнему верят они в ее сакральную миссию, пусть и состоит она теперь для них в том, чтобы спасти Европу светом социа­лизма. Таким образом и оказались народники лишь вторым поколени­ем «национально ориентированной» интеллигенции.

Акт шестой. Пытаясь выжить в ситуации крушения своей внутри­политической стратегии, второе поколение славянофилов обращает­ся к геополитическому аспекту утопии, написав на своем знамени пламенный призыв к крестовому походу против «гнусного ислама» во имя освобождения славянства (а заодно, конечно, Царьграда и проливов). Полувековая теперь уже мистификация продолжается. Соратники Ивана Аксакова по-прежнему уверены, что говорят от лица «великого немого», который, хоть умом его и не понять, должен тем не менее переживать славянскую драму в полном с ними согла­сии.

После Берлинской конференции 1878 года, истолкованной ими как поворот Европы против России, их неистовство достигает апогея и привычное национальное самодовольство окончательно перехо­дит в национальное самообожание (т.е. в «национальный эгоизм» b его законченной, самоубийственной форме). Вторая судорога мас­совой патриотической истерии, потрясшая Россию в середине 1870-х, не оставила сомнений, что без новой Великой реформы стра­на обречена. Вот в такой ситуации и бросает Владимир Соловьев свой одинокий вызов русскому национализму. Поскольку никто не услышал его и не поддержал, в ретроспективе его безнадежная борьба может показаться и донкихотством. Но ведь не закончилась еще покуда история России...

Акт седьмой. Тем временем самодержавие деградирует в свире­пый полицейский террор, ввязываясь в совершенно уже никчемную авантюру на Дальнем Востоке. Японская война заканчивается, есте­ственно, Цусимой. Чем ответит теперь страна на этот очередной позор? Реформой, как в бо-е, или контрреформой, как в 8о-е? Страна ответила революцией, последней отчаянной попыткой евро­пейской России остановить свой марш к пропасти. Благодаря Витте, самодержавие себя ограничило, открыв, наконец, пусть с полувеко­вым опозданием, двери Государственной думе. Благодаря Столыпину, началось освобождение крестьян от рабства общинам. Два важных ингредиента славянофильской триады были, казалось, убраны с дороги.

И либералы тоже вдруг обнаружили затянувшуюся на десятиле­тия славянофильскую мистификацию. Оказалось, что после всех уве­ренных рассуждений о том, как беззаветно предан «народ» самодер­жавию и крестьянской общине, и о том, как заключена в нём «вся мысль страны» (по Аксакову), и, наконец, о том, как «просветился он уже давно, приняв в свою суть Христа» (по Достоевскому), ровно ничего мы о нем не знаем. Кроме того, что страшна ярость народная. Страшна именно своей полной, безоговорочной непонятностью.

Самое яркое свидетельство этого жестокого открытия «нацио­нально ориентированной» интеллигенции - паническая тирада Гершензона в Вехах: «Народ не чувствует в нас людей, не понимает и ненавидит нас ... Мы для него - не грабители, как свой брат, деревен­ский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или фран­цуз: он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно... Тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, - бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной»138. Душераздирающее, согласитесь, открытие.

Акт восьмой. Практически говоря, оставляла эта печальная кон­статация русской культурной элите два возможных выхода. Один - встать на путь декабристов, начать все сначала. Признать, что целое столетие блуждала Россия темными проселками Русской идеи, избе­гая магистральной европейской дороги, указанной ей еще в 1820-е. Признать, другими словами» что все цитированные выше гадания о том, чего «хочет народ», гроша ломаного на самом деле не стоили. Что настало, наконец, время новой Великой реформы, целью кото­рой может быть лишь то самое завещанное декабристами воссоеди­нение России.

Для того чтобы встать на этот путь воссоединения, однако, нужно было раз и навсегда отречься от всех славянофильских фантазий, самим себе честно признаться, что ничуть не более уникальна Россия, говоря словами В.В. Путина, которые мы цитировали во вто-

138 D

вехи, м., 1990. с. 89,92.

рой книге трилогии, нежели любая другая европейская страна - разве что слишком уж много времени, энергии и воображения потратила на блуждание по темным имперским проселкам. И согла­ситься нужно было с Соловьевым, что есть принципиальная разница между «истинным патриотизмом и национализмом, представляю­щим для народа то же, что эгоизм для индивида»139. Что, повторим, хотя «национальное самосознание есть великое дело, но когда само­сознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение»140.

Соловьев указал России этот путь. Столыпин позвал на него стра­ну, не обещая, однако, ничего в случае, если не гарантировано ей для новой Великой реформы двадцать лет мира. Вот чего, однако, не взял он в расчет: оставался еще третий, решающий ингредиент сла­вянофильской триады - лихорадка сверхдержавного соблазна.

Благодаря контрреформам Александра III оказался в распоряже­нии русской культурной элиты в роковое десятилетие 1908-1917-го и альтернативный выход из положения. Обманный, конечно, выход, гибельный. Тот самый, что уже в середине 1870-х испробовали славя­нофилы второго поколения. Заключался он в апелляции к империа­лизму «народа», исходя из очередного славянофильского гадания, что столь свято предан «народ» заботам о судьбах единоплеменни­ков, что готов ради их блага забыть и о земле и о мире. И более того, в единодушном порыве пойти умирать за сербов и Константинополь.

Контрреформаторский курс внешней политики Александра III подталкивал именно к такому фантасмагорическому решению вопроса. Добавьте к этому, что трепетали либеральные сердца при мысли о том, что в кои-то^веки не против Европы « во всей ее общно­сти и целостности» станет теперь, вопреки завещанию Данилевского, воевать Россия, но в союзе с либеральными ее державами - против необузданной «тевтонской расы пожирателей славян»141. И если уж готовы на такую войну - в наших, славянских, патриотических инте-

Соловьев B.C. Сила любви. С. 51.

Соловьев B.C. Сочинения: в 2т.Т. i. С. 282.

Апушкин В. Скобелев о немцах. Пг., 1914. С. 27.

ресах - либеральные западные союзники, то России и сам Бог велел на это идти. А там, глядишь, благотворное влияние союзников образу­ет «в духе европейского просвещения» и царскую камарилью. На этом пути, как мы знаем, и ожидала Россию пропасть самоуничтожения.