«14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарев против барона Корфа)», М„ 1994, с. 159.

ИР, вып. з, с. 175.

B.O. Ключевский. Цит. соч., т. 5, с. 377.

развеялись окончательно. Речь самодержца на этом приеме «при желании быть любезным, — говорит Ключевский, — вышла льсти­вой».64 Вот что, между прочим, сказал государь своим дворянам:

«Земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, есть на­ша, дворянская, заметьте, что говорю я с вами как первый дворянин в государстве».65

После чего попросил государь смоленских коллег уважить все-таки его указ об «обязанных крестьянах».

Не помогла, однако, и лесть. Губернский предводитель, князь Друцкой-Соколинский ответил императору от имени депутации, что вся его затея с «обязанными крестьянами» противозаконна. И что вообще крестьянская свобода, если бы она, к несчастью, состоялась, привести может лишь к одному: «стремление к свободе разольется и в России, как это было на Западе таким разрушительным потоком, который со­крушит её гражданское и государственное благоустройство».66 Вот саркастический комментарий Ключевского:

«Такой ответ на доверчивый призыв императора был очень похож на насмешку... Едва ли какой конституционный монарх с таким молчали­вым терпением выслушивал от своего подданного урок и такой вздорный урок, как это сделал самодержавнейший из самодержцев»67 Зря, впрочем, волновалось дворянское общество. Как и предвидел Киселев, ничего из императорского указа не вышло. При Александ­ре, по крайней мере, высшая администрация всячески содейство­вала помещикам, пожелавшим освободить своих крепостных, со­гласно закону о «вольных хлебопашцах». И несколько сот тысяч крестьян действительно тогда освободились. При Николае админис­трация отчаянно сопротивлялась реализации императорского ука­за. Когда князь Воронцов решил «по сердечному влечению» пере­вести крепостных во всех своих многочисленных имениях на поло­жение «обязанных», сопротивление сверху было таким упорным, что, несмотря на деятельную поддержку Киселева, князь смог уст­роить по новому закону лишь одну из своих деревень,

Там же, с. 379.

Там же. (Выделено мною. — АЯ.)

Там же, с. 380.

Там же.

Глава четвертая «Процесс против рабства» Похвальное слово! 213

коррупции

И тем не менее Миронов совершенно уверен, что «прагматич­ный и консервативный Николай I сделал в конечном счете для об­щества больше, чем его брат — возвышенный, либеральный и мис­тически настроенный Александр I».68 И аргументация его уже знако­ма читателю: «За 1826—55 гг. было принято 30 007 законодательных актов о всех категориях крестьян, в том числе 367 о помещичьих крестьянах — это почти в 3 раза больше, чем в предшествующее царствование».69 Увы, и здесь для Миронова официальная отчет­ность важнее реальности.

Похвальное слово

КОРРУПЦИИ Тут бы самое время и пе­рейти к заключительному аргументу Мироно­ва, к его, если можно так выразиться, обвинительному акту про­тив русского крестьянства. Но прежде придется нам разобраться с еще одним сюжетом, который слишком важен, чтобы его игно­рировать.

Пора уже, кажется, обобщить, кого в русской истории не любит наш «восстановитель баланса» и кого любит. Не любит он декабрис­тов, диссидентов, Александра I, крестьян, классиков русской лите­ратуры и примкнувшую к ним либеральную историографию. А лю­бит прагматичного Николая, Официальную Народность, консерва­тивных нацибналистов и бюрократические отчеты. Чего мы, однако, еще не знаем, зто что любовь его к русской бюрократии простира­ется и до оправдания чудовищной коррупции, достигшей в царство­вание прагматичного Николая своего апогея.

Читатель, надеюсь, помнит, как честил Миронов литературных классиков за то, что они, по его мнению, «намеренно преувеличи­вали недостатки русской бюрократии», поскольку это был «способ борьбы образованного общества с самодержавием, которая актив­но началась при Николае I».70

Б.Н. Миронов. Цит. СОЧ.,Т. 2, с. 217.

Там же.

Глава четвертая «Процесс против рабства»

Там же, с. 173.

Сам он, в противоположность классикам, полагает, что «хотя русский чиновник не вполне соответствовал идеальному типу чи­новника, который подчиняется только законам и действует невзи­рая на лица... русская бюрократия развивалась именно как право­мерная».71 Надо полагать, обозначает он этим странным термином нечто близкое к праву. Так он сам, впрочем, и говорит: «Первый тип правового государства назовем правомерным».72 Другими слова­ми, николаевская бюрократия, на которую из откровенно корыст­ных, как полагает Миронов, побуждений, ополчились классики рус­ской литературы, была, оказывается, элементом правового госу­дарства, пусть и «первого типа»,И вдруг, словно бы в опровержение собственного тезиса, посвя­щает он целую подглавку взяткам. Зачем, спрашивается, ему это по­надобилось? Причем, подходит он к делу очень серьезно, начиная с определения: «Взятка отражала традиционный, патриархальный характер государственной власти, пережитки которого в народной среде сохранялись до начала XX века».73 Что «отражала» взятка в XX и в XXI веке, автор, впрочем, не объясняет: не его епархия.И примеры коррупции приводит Миронов в высшей степени вы­разительные. «В.В. Барви (Н. Флеровский) утверждал, что прави­тельство намеренно смотрело на взятки сквозь пальцы, чтобы иметь в руках... систему контроля за работой бюрократического ап­парата: давая чиновникам содержание, недостаточное для сущест­вования, оно вынуждало к взяточничеству, что делало их заложни­ками в руках начальства».74 Это в правовом-то, виноват, «правомер­ном» государстве.Другой пример еще ярче. «На существование своеобразной круговой поруки между чиновниками-взяточниками указывает и М.А. Дмитриев:

„Мало-помалу усовершенствовались взятки в царствование Николая Павловича. Жандармы хватились за ум и рассудили, что чем губить людей, не лучше ли с ними делиться. Судьи и прочие, иже во власти

Там же, с. 149. там же, с. 114. Там же. с. 167. Там же, с. 165.

суть, сделались откровеннее и уделяли некоторый барыш тем, кото­рые были приставлены следить за ними; те посылали дань выше, и таким образом все обходилось благополучно"».75 Не надо искать здесь скрытого сарказма, все эти примеры приводит Миронов, как говорится, на голубом глазу, пытаясь защитить рус­скую бюрократию от несправедливых, как он полагает, «преувели­чений» литературных классиков. Именно поэтому грех было бы опу­стить еще один приведенный им пример, который настолько напо­минает проделки чиновников из «Губернских очерков» Щедрина, что различить их крайне затруднительно.

Речь о судебном чиновнике, который «брал по равной сумме у обоих соперников, и обе в запечатанных конвертах, и говорил каж­дому, разумеется, особо и наедине, что в случае неудачи он пакет воз­вратит в целости. При слушании дела он сидел сложа руки. Дело на ка­кую-нибудь сторону, наконец, решалось. Проигравший процесс при­ходил к нему с упреками; а он уверял, что хлопотал за него, да сила не взяла, и, как честный человек, возвращает его пакете деньгами».76

Журнал «Русская старина» был в 1880-90-е полон таких — и почище — историй. Приведу лишь одну — о знаменитом в никола­евские времена пензенском губернаторе Панчулидзеве.

«Приезжает в Пензу инкогнито сенатор с ревизией. Нанял извозчика и велел везти себя на набережную. И тут между ними произошел за­мечательный диалог.

— На какую набережную?

—Да ^азвеувас их много? Одна ведь только, туда и вези.

—Да никакой нету у нас набережной. Оказалось, что на бумаге строилась она уже два года и десятки ты­сяч рублей были на неё истрачены, и все, естественно, оказолись в кармане у Панчулидзева»?7 Ну, что тут, спрашивается, нужно было литераторам «намеренно преувеличивать», если реальность была красочней любой выдум­ки? Миронов, однако, не желает дать русскую бюрократию в обиду. «Напрашивается, — пишет он, — парадоксальный вывод: взятка вы-

Там же. Там же, с. 115.

«Русская старина», 1880, июнь, с. 42.