Другими^словами, Погодин, наученный горьким опытом военной конфронтации с Европой, на наших глазах — и на глазах своего государя — отрекался, в отличие от Линкольна, от николаевской России, хоронил её при жизни, читал ей отходную: «невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего, физически и нравственно... Рабы славят её порядок».18
Так не резонно ли спросить после этого у «восстановителей баланса», где он, собственно, этот вожделенный баланс? Где он, если никакого экономического прогресса при Николае, как выяснилось,
Там же, с. 218. Там же. Там же, с. 259.
не было и быть не могло, если «внутреннее спокойствие» оказалось на поверку лишь прелюдией к буре, а порядок «тишиною кладбища»? И слышим ведь мы это от одного из столпов Официальной Народности!
Глава четвертая w
«Процесс против рабства,, фаНТОМНЫИ СТрЭХ 8 преди-
словии к своей книге Линкольн обещал, что станет она попыткой «увидеть Николая I глазами его современников и, поскольку прошло со времени его воцарения больше 150 лет, поместить его и его политику в более сбалансированную историческую перспективу».19 В эпилоге он снова ссылается на «ностальгию, даже пафос», с которым отзывалась о царствовании Николая все та же баронесса М.П. Фредерике, жившая в детстве при императорском дворе.20 Ответственное все-таки для историка дело выбор источников...
Мы уже знаем, что Линкольн не доверял суждению диссидентов, как А.И. Герцен, И.И. Панаев или П.В.Анненков. Неуказ для него были и свидетельства рассерженных профессоров, как СМ. Соловьев или Т.Н. Грановский. Не верил он и ангажированным славянофилам, как Константин Аксаков, Иван Киреевский или Федор Тютчев. В конце концов у них и впрямь была своя, так сказать, повестка дня, которую Николай не захотел (или не смог) принять.
Но если уж мнение придворной дамы перевесило для галантного историка суждения всех этих независимых свидетелей эпохи, то зачем же, право, ограничиваться одной баронессой? В конце концов, при дворе Николая было немало других умных и наблюдательных дам, которые тоже оставили нам свои впечатления об императоре. Графиня Нессельроде, например, жена вице-канцлера империи, видела Николая совсем другими глазами. «Что за странный человек этот правитель, — заметила она однажды, — он вспахивает свое обширное государство, а никакими плодоносными семенами его не засевает».21
А по мнению фрейлины А.Ф. Тютчевой, принес Николай России вовсе не величие, но
Bruce Lincoln. Op. cit.,p.9.
Ibid., p. 357.
A.E. Пресняков. Апогеи самодержавия, Л., 1925, с. 56.
«самый худший вид угнетения — угнетение, убежденное, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право сделать из великой нации автомат, механизм которого находился бы в руках властелина».22 И вообще какие есть у «восстановителей баланса» основания так безоговорочно отвергать суждения современников, по крайней мере, тех, кто был несомненно предан и самодержавию, и императору? И вдобавок не только более сведущих и авторитетных, чем баронесса Фредерике, но и пользовавшихся, в отличие от неё, доверием самого Николая? Между тем именно генерал Кутузов и верноподданный Погодин, а вовсе не диссиденты, не профессора и даже не придворные дамы, наиболее убедительно уличили императора в нелогичности, чтобы не сказать нелепости самих основ его политики.
Кутузов буквально разгромил «другой взгляд», измерение мощи империи числом людей под ружьем. Погодин еще более убедительно показал, что страх императора перед западной революцией полностью противоречил его собственной идеологии. Ибо если Россия и Европа и впрямь два разных, ничего общего между собою не имеющих мира, на чем, как на гранитном постаменте, покоилась николаевская доктрина Официальной Народности, то и «революции такой [как в Европе] у нас не будет, да и не может быть, — писал Погодин, — мы испугались её напрасно... напрасно мы начали останавливать у себя образование, стеснять мысль, преследовать ум, унижать дух, V6neaTb слово, уничтожать гласность, гасить свет, распространять тьму, покровительствовать невежеству».23
И в самом деле, коль мы «другие», то и бояться должны мы другого. «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пугачев. Ледрю Роллен со своими коммунистами не найдут у нас себе приверженцев, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону к Мадзини не перешатнется никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция».24
А.Ф. Тютчева. При дворе двух императоров, М., 1990, с. 36. М.П. Погодин. Цит. соч., с. 261. Там же, с. 262.
А Николай держал под ружьем миллионную армию для борьбы с той, нестрашной нам революцией, тогда как для предотвращения этой, реальной, «нашей» революции не делалось ровно ничего. Ну, можно ли яснее сказать, что король-то наш голый и политика его вздорная, никчемная, пустячная?
Глава четвертая
«Процесс против рабства» ЈТ0ЧКИ ЗрвНИЯ
будущего Не знаю, случайно ли в книге Линкольна нет заключительной главы. А в кратком эпилоге к главе о Крымской войне он только и смог повторить в защиту своей позиции, что «царствование Николая I было последним периодом спокойствия и уверенности, которые суждено было знать России до конца её имперского периода».25 Но разумен ли, спрашивается, был этот искусственный «период спокойствия», достигнутый ценою насильственной остановки модернизации страны, если тотчас вслед за ним пришло, по словам самого же Линкольна, и «развитие железных дорог и промышленности, и рост городов, и возникновение индустриальной рабочей силы, одним словом, все экономические и социальные феномены, сопровождавшие индустриальную революцию на Западе»?26 Ведь что бы ни говорила доктрина Официальной Народности, все-таки Россия оставалась страной европейской и надолго остановить в ней модернизацию со всеми её последствиями было поэтому заведомо невозможно.
Так полезно ли было для будущего России, что всё это обрушилось на неподготовленную страну внезапно, как гром с ясного неба, после трех десятилетий фантомного «спокойствия»? Не лучше ли чувствовала бы себя Россия, будь эти десятилетия потрачены не на конфронтацию с «умными головами», а на привлечение их к работе по просвещению народа? Не на подготовку к захвату Константинополя, а на спокойные и серьезные приготовления к грядущим социальным и политическим бурям? Не помогло ли бы это предотвратить будущее отчуждение образованного общества от власти при Алек-
Bruce Lincoln. Op. cit,p. 357.
Ibid., p. 356.
Николай! 199 и П.Д. Киселев
сандре II? Не сложились ли бы их отношения совсем иначе, если бы правительство Николая стремилось не «преследовать ум, унижать дух и убивать слово», а прислушалось к голосам инакомыслящих и приняло решительные меры, облегчающие как просвещение народа, так и отмену крестьянского рабства? Или, если уж на то пошло, занялось хоть форсированной подготовкой медперсонала?
Давайте спросим иначе: не лучше ли было бы для будущего России, не будь в ней посеяны в николаевские десятилетия зловещие семена «романтического мифа», в котором, по словам всё того же Линкольна, «Европа представлена была как мир зла, а Россия как мир добра»?27 Разве не именно в николаевское время восстановлен был в Россиитотже роковой московитский механизм, что работает на протяжении последних столетий в арабских странах: внезапная остановка модернизации, приведшая к отчуждению от современного мира, а затем и к конфронтации с ним?
Нет спора, Николай и его министры ничего этого не понимали. Но ведь современные-то «восстановители баланса» должны понимать!
Глава четвертая
«Процесс против рабства» J] Q pj |
и П.Д. Киселев И все же сле-
' дует отдать Линкольну должное. В отличие от
наших отечественных «восстановителей баланса» он ясно видел, в чем была загвоздка, понимал, что «корнем всех этих [николаевских] трудностей была крепостническая экономика, которая сделала экономическую конкуренцию с Западом невозможной».28 А вот Миронов уверен, как мы помним, что «крепостничество являлось органической и необходимой составляющей российской действительности».29 И даже в том, что отменено оно было задолго до того, как «стало экономическим и социальным анахронизмом».30
