Так вот, Карташев пишет: «Странный либерализм Москвы проистекал от ’диктатуры сердца’ Ф. Курицына. Чарами его секретного салона увлекался сам великий князь и его невестка, вдова рано умершего его старшего сына Елена Стефановна. Лукавым прикрытием их свободомыслию служила идеалистическая проповедь свободной религиозной совести целой аскетической школы так называемых заволжских старцев [нестяжателей]. Геннадий призывал к беспощадному истреблению еретиков».
Но представление об этой неожиданной католической ярости православной церкви – лишь один из неожиданных выводов, которые принес нам анализ несостоявшей православной Реформации. На примере тех же протестантских Дании, Норвегии, Шотландии, Англии, Швеции или Исландии видим мы, что именно благодаря секуляризации церковных земель найден был в них компромисс между элитами и институтами общества, позволивший им предотвратить воцарение самодержавного произвола.
Но именно этого компромисса между элитами как раз и старались не допустить в России иосифляне. Они настаивали не только на «беспощадном истреблении» еретиков, но и на том, чтобы заставить замолчать нестяжателей, чья проповедь СВОБОДНОЙ РЕЛИГИОЗНОЙ СОВЕСТИ, оказывается служила, как слышали мы только что от Карташева, «лукавым прикрытием... странного либерализма Москвы» Ивана III. И вообще весь смысл иосифлянской доктрины сводился, как уточняет другой современный историк-богослов А.Л. Дворкин, к тому, что «главная задача православного царя состояла в защите церкви».
Не в том, значит, чтобы обеспечить благополучие своего народа на этом и на том свете состояла задача православного царя, а в том, чтобы защитить от еретиков и нестяжателей церковь Другими словами, ее земные (в обоих смыслах этого слова) богатства. Ничему ведь больше, кроме этих богатств, не угрожали нестяжатели, такие же православные люди, как и церковники, и вообще «странный либерализм» великого князя . От чего же еще требовалось защищать церковь? Разве что от свободной религиозной совести?
Известно, между тем, что сам лидер иосифлян преподобный Иосиф (везет же России на Иосифов), игумен Волокололамского монастыря, вполне открыто учил, что православный царь уклоняющийся от своей «главной задачи» (мы уже знаем, в чем она состоит), и не царь вовсе, а «неправедный властитель, слуга диавола и тиран», по каковой причине подданные свободны от послушания ему. Тот же, заметьте, прием -- угроза отлучения от церкви – которым пользовались римские папы против непокорных императоров. Больше того, содержался этот призыв к восстанию против царя, объявленного тираном, вовсе не в самиздате, тайно передававшимся из рук в руки, но в широко известном сочинении преподобного Иосифа «Просветитель» (полное название «Просветитель или обличение ереси жидовствующих»). И читатели прекрасно понимали, кто имелся в нем в виду под «тираном».
Здесь перед нами ответ сразу на несколько вопросов, касающихся «странного либерализма Москвы» Ивана III. Во-первых, мы теперь знаем, на какой идейной основе складывалась в России та церковно-помещичья коалиция, которая сделала возможной опричнину Грозного. Во-вторых, отчетливо видим мы, на какой риск шел великий князь, поддерживая нестяжателей и покушаясь на церковные земли. В-третьих, имея в виду, что ни один волос не упал с головы мятежного монаха, не оставляет все это сомнений в главном, чем Иван III отличался от своего кровожадного внука. В том, что инакомыслящих при нем не убивали. И Иосиф Волоцкий хорошо это знал.
Совсем другая история, другая, если хотите, страна началась при Грозном. Нет, уподобляться северным соседям и отнимать у церковников имения он, в отличие от деда, не собирался (хотя и шантажировал их не раз). Но и возражений их, тоже в отличие от деда, не терпел. И за них убивал. И то, что должно было в такой ситуации случится, случилось.
Смиренный митрополит Филипп, доведенный до крайнего предела, дальше которого терпеть нельзя было, осмелился высказать царю Ивану «печалование» о русской земле. И когда тот подошел к нему в Успенском соборе в шутовском опричном платье, бросил ему в лицо горькие слова «Не узнаю царя в такой одежде, не узнаю его и в делах царства. Мы здесь приносим бескровную жертву, а за алтарем льется кровь неповинная». Царь приказал низложить его. А потом приказал церковникам судить их собственного главу – всем Священным Собором. И осудил Филиппа Собор. Единогласно. Времена Иосифа Волоцкого (и Ивана III) миновали. И, чтобы ни у кого не осталось в этом сомнений, приказал царь митрополита задушить.
Для скептиков, которые все еще думают, как неоевразийцы, что разгорелся весь сыр-бор (опричный террор, истребление крестьянской собственности, разгром боярской Думы) просто из-за патологии в характере Ивана Грозного, а все прочее, как говорил Пастернак, литература, для них приведу в следующей главе дололнительные свидетельства. Здесь лишь одна пикантная деталь.
Мы уже знаем, что у ранних евразийцев были – и есть -- сильные попутчики на Западе (целый историографический консенсус). Новость в том, что сравнительно недавно появилась знаменитая попутчица и у их современных наследников неоевразийцев. Я имею в виду новую биографию царя, которая так и называется «Иван Грозный» и принадлежит перу Изабел де Мадариага. Расхвалена была до небес. Вот образец из London Evening Standard : «Эта блестящая книга представляет великолепное достижение высокой (magisterial) науки... превосходная характеристика дегенаративного монстра, который был в то же время и трагической жертвой собственной власти» Психологическая драма, короче, «шекспировских пропорций».
Предпоследним в русской историографии, кто изобразил царя Ивана в духе психологической драмы был Н.М. Карамзин. Это он рассказывал читателям, как «по какому-то адскому вдохновению возлюбил Иоанн IV кровь, лил оную без вины и сек головы людей славнейших добродетелями». И о том рассказывал, что «характер Иоанна, героя добродетели в юности и неистового кровопийцы в летах мужества и старости – для ума загадка». Последним, кто изобразил его в качестве трагического героя был К. Д. Кавелин. Лет 150 назад.
И вот Мадариага, шествуя по их стопам и не желая ничего знать ни о «втором издании крепостного права», ни об опыте скандинавских монархов, сумевших предотвратить в своих странах и разгром аристократии, и тотальное закрепощение крестьянства, свела все это к истории о том, что царь оказался «дегенеративным монстром» Но разве проблема наша в том, что был такой царь на московском престоле, словно бы мы этом не знали? Настоящая загадка Грозного в том, почему именно он оставил по себе страшное долгоиграющее наследие, от которого великая страна и по сей день не может избавиться. Или, как точно сформулировал современный историк Борис Флоря, почему «происшедшие в правление Грозного перемены определили на долгие времена и характер русской государственности и характер русского общества». И как тут обойтись без анализа победы иосифлян в борьбе против православной Реформации, без представления о церковно-помещичьей коалиции, сделавшей возможной истребление крестьянской собственности?
И не то, чтобы де Мадариага обо всем этом не знала. Хотя бы потому, что в индексе ее книги есть все, с кем я здесь спорю и соглашаюсь, а на американское издание первого тома моей трилогии она даже рецензию писала (32). И, следовательно, о существовании проблем, связанных с фигурой Ивана Грозного, проблем, о которых спорили русские историки на протяжении столетий (Иваниана, т.е. рассказ об этом затянувшемся споре, занимает сотни страниц в первом томе трилогии) известно ей все. А де Мадариага их не только игнорирует, хуже того, уверена, что все они ВЫДУМАНЫ русскими историками – из-за ... «комплекса исторической неполноценности».
Я не преувеличиваю. Вот пожалуйста: «Очень возможно, что они [русские историки] говорят об этом по причине комплекса исторической неполноценности, поскольку видят, как запоздала Россия в развитии политических (и социальных) институтов, способных выражать интересы и нужды народа» (33). Что ж, дама храбрая. И впрямь нужен порядочный запас бесстрашия (и бестактности), чтобы зачислить все жаркие споры, в которых «поэты, как Майков, становились историками, а историки, как Костомаров, беллетристами» (34) по ведомству психиатрии.
