Глава пятая. Язык, на котором мы спорим
Сошлюсь для начала на удивительное наблюдение известного американского историка Сирила Блейка: «Ни одно общество в современном мире не было объектом столь конфликтующих между собою постулатов и интерпретаций, как Россия»? Спросим себя: почему? Почему, я имею в виду, столько уже десятилетий не могут историки как российские, так и западные договориться друг с другом, о том, что такое русская государственность.
Я не первый, кто заметил причину этого затянувшегося разногласия. Вот что писал об этом еще в 1930-е Георгий Петрович Федотов: «Наша история снова лежит перед нами как целина, ждущая плуга... Национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, а другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи». Это он про пушкинский канон о России как о «запоздалой Европе». Но Федотова не услышали. И поскольку западная историография России создана была в 1920-30 годы русскими историками-эмигрантами, трогательно преданными именно этому «старому канону», спор о природе русской государственности и зашел в тупик, о котором говорил Сирил Блейк.
Федотов, однако, был оптимистом. «Вполне мыслима, -- продолжал он, -- новая национальная схема (новая, то есть, парадигма национальной истории, как сказали бы сегодня)». Только нужно для этого «заново изучать историю России, любовно вглядываться в ее черты, вырывать в ее земле закопанные клады». И, словно услышав его сквозь десятилетия, буквально это и сделали советские историки- шестидесятники школы А.А. Зимина, раскопав в заброшенных провинциальных архивах практически неизвестную в XIX веке Россию. Самым удивительным их открытием было не только громадное распространение независимой крестьянской собственности, предбуржуазии, как они ее назвали, в конце XV- первой половине ХV века (в моих терминах, в эпоху ЕС), но и совершенно европейский характер реформ 1550-х и вообще государственности, той самой, которую С.О. Шмидт обозначил, как «абсолютизм европейского типа».
Пусть приходилось шестидесятники говорить на эзоповском языке, пусть были они еще непоследовательны и не сумели выйти на уровень философского обобщения своих собственных ошеломляющих открытий, не сокрушили старую парадигму. Но брешь в ней пробили они, как мы говорили, зияющую, достаточную, казалось бы, чтобы подойти к новому представлению русской истории с открытыми глазами.
Увы, не услышали их ни на Западе, ни в постсоветской России. На Западе уже воцарился консенсус, а российская историография оказалась пронизана непроницаемым скептицизмом. Так и не пробилась сквозь эти преграды новая парадигма русской истории
В ней между тем и заключался ответ на вопрос, заданный в начале этой главы. Ответ был такой. Потому и не затихает спор о природе русской государственности, что, в отличие от всех других политических систем, она СЛОЖНОСОЧИНЕННАЯ. Если верить опыту шестидесятников, как сформулировал его Шмидт, возникла она в обыкновенной североевропейской стране, но в результате гигантского, поистине тектонического сдвига 1560-х неправдоподобно превратилась в политического монстра − европейского и азиатского одновременно. В «испорченную Европу», как назвал я ее во вступительном Письме читателям.
Так видели ее шестидесятники и так вслед за ними вижу это я. Именно эта ее сложносочинненость ускользает от «экспертизы без мудрости», по выражению американского историка Эрвина Чаргоффа. Ее и предстоит мне доказывать.
Поскольку, однако, ничего подобного столь невероятной метаморфозе в истории Европы вплоть до ХХ века не было (лишь грандиозные и тоже казавшиеся неправдоподобными революции – 1917 в России и 1933 в Германии -- обнаружили, что такое в принципе возможно), доказать аналогичную метаморфозу в России 1560-х, как я уже не раз мог убедиться, мало сказать сложно. По сути, так же сложно, как было в свое время доказать, что земля вращается вокруг солнца. Потому и решил на этот раз разделить работу на две части. Сначала, в этой и двух последующих главах, попытаюсь я теоретически показать, УНИКАЛЬНУЮ европейско-ордынскую двойственность самодержавного монстра (ответив таким образом на загадку Дональда Тредголда). Очередь доказательства европейского происхождения русской государственности дойдет лишь в финальных главах книги. А сейчас о невозможности диалога историков, не дающей им возможности добраться до СЛОЖНОСОЧИНЕННОСТИ самодержавия.
Мы видели, например, что советская историография категорически настаивала, что не существует «никакого фундаментального различия между русским самодержавием и классическим (европейским) абсолютизмом»? Мы знаем, почему она на этом настаивала, но в этом ли дело? Действительное объяснение в том, что, как мы скоро увидим, так никогда толком и не выяснили для себя советские историки смысл терминов, которыми она оперировала – ни смысл самодержавия, ни тем более смысл абсолютизма. А когда отдельные смельчаки, как А.Я. Аврех, намекали, что «абсолютизм тема не только важная, но и коварная, чем больше успехи в её конкретно-исторической разработке, тем запутанней и туманней становится её сущность», его затоптали и заставили замолчать. Но в СССР была цензура.
На Западе ее нет. Тем не менее и корифеи западной историографии ХХ века оказались столь же твердокаменными в своем априорном убеждении, что Россия принадлежит к какому-то из азиатских, деспотических семейств. И точно так же, как их советские коллеги, никогда не смогли договориться между собою ни о том, к какому именно из этих семейств она относится, ни о том что вообще имели они в виду, говоря о России, под «азиатской империей». В результате их сегодняшние эпигоны, как Джеффри Хоскинг или Астрид Туминез, употребляют эти термины походя, даже не задумываясь, о чем речь. Разве не это имел в виду проф.Чаргофф под «экспертизой без мудрости»? .
Короче, сколько-нибудь конструктивный диалог между западными и советскими историками (или даже спор их между собой) оказался невозможным. Да и не могло это быть иначе, коль скоро даже для самих себя не выяснили спорщики, что именно они отстаивают. У них просто не было ОБЩЕГО ЯЗЫКА. Вместо него было то, что я называю семантическим хаосом. Ну представьте себе диалог о происхождении человека, при котором одни имели бы в виду эволюцию, а другие -- Адама и Еву? Что получилось бы из такого диалога?
А мы, читатели, зажатые между этими непримиримыми полюсами, оказались перед той же старой и не имеющей решения дилеммой. Или – или, требуют от нас, выбирайте между белым и черным, между абсолютизмом, как думали советские историки, и деспотизмом, как думают западные. О реальном самодержавии и речи не было. Как же в таком случае ответить на вопрос, «где место России в истории»?
"МИРОСИСТЕМНЫЙ АНАЛИЗ"
Это всё, конечно, об историках традиционных. Поможет ли нам, однако, ответить на загадку Тредголда ультрасовременная миросистемная (или мегаисторическая) школа, для того, казалось бы, и придуманная, чтобы "снять", говоря гегелевским языком, это непримиримое противоречие? Посмотрим. Вот концепция её признанного лидера Иммануила Валлерстайна. Термины, которыми он оперирует, нисколько не похожи на те, что мы слышали от традиционных историков (и, отдадим ему должное, употреблять их удобнее). Во всяком случае ни деспотизма вам тут, ни абсолютизма, не говоря уже о такой экзотике, как "вотчинное государство" или "евразийство".
Вкратце суть дела у него сводится к следующему. На протяжении всего начального периода человечества -- времени "мир-империй" на языке Валлерстайна -- от 8000 года до н.э. до 1500 года нашей эры -- никакой, собственно, истории не было. Во всяком случае, в смысле политической динамики и социальных трансформаций, в каком мы сегодня это понимаем. Вместо истории был лишь грандиозный провал во времени, лишь на девять с половиной тысяч лет затянувшаяся стагнация, черная дыра, бессмысленное топтание на месте, состоявшее из "ПРОЦЕССА РАСШИРЕНИЯ И СОКРАЩЕНИЯ, которые, похоже, являются их [мир-империй] судьбой".
