3. Знаем мы, наконец, что едва тот же самый телевизор заговорил другим языком, Россия, все еще формально советская, на протяжении нескольких лет превратилась вдруг в другую страну — из царства «Кирюх» в отечество граждан. Новая телевизионная журналистика оказалась акушером, если хотите, ОБЩЕСТВЕННОГО САМОСОЗНАНИЯ.
4. Благодаря ей страна открылась миру. И мир давно, со времени послевоенного возрождения Германии, не видевший ничего подобного, ответил десятками корреспондентских пунктов, открывшихся по всей стране. Ничего не было тогда престижнее для зарубежных журналистов, нежели работа в России. Для них это было все равно что прикоснуться к чуду: страна, загнивавшая на протяжении десятилетий за железным занавесом, оказалась ЖИВОЙ!
5. Конечно, к самому этому чуду власть никаким образом причастна не была. Просто такая это страна — Россия, наполовину европейская: сама по себе оживает, едва власть перестает быть держимордой. Но то, что власть тогда возрождения телевидения не испугалась, разрешила, не попыталась под предлогом «споров хозяйствующих субъектов» (как станет она делать при Путине) придушить его, заслуга, бесспорно, ее, новой перестроечной власти.
6. И этот неожиданный союз власти и преобразованного телевидения (назовем его СВТ) изменил страну до неузнаваемости. Можно ли представить себе, что при президенте Степашине, при возобновленной, то есть перестроечной власти, поставившей во главу угла культурное возрождение России, союз этот не повторился бы в начале XXI века?
7. Да, революция 1991-го, как всякая революция, перевернула страну и с ней телевидение вверх дном. Да, за освобождение страны от империи заплатила она чередой разорительных гиперинфляций, малиновыми пиджаками разгулявшейся шпаны и олигархическим произволом. Но вновь обретенное в 1980-е общественное самосознание она, спасибо Ельцину, сохранила. И десятилетие спустя все более или менее улеглось.
И если даже бывшие олигархи, Ходорковский мне свидетель, создавали уже компании прозрачные, отвечающие самым высшим стандартам мирового хозяйствования, могло ли не возродиться под покровительством президента Степашина и телевидение? Могло ли оно не вернуться к собственным стандартам, однажды, в 1980-е, уже преобразовавшим страну?
М. Б. Ходорковский
8. В конце концов, стояла уже тогда Россия на пороге окончательной «дебрежневизации», т. е. отказа от рентной зависимости, на пороге того, что Чаадаев два столетия назад назвал «слиянием с Европой». Если сумела она совершить чудо, освободившись живой от мертвящего советского ига, затянувшегося на ТРИ ПОКОЛЕНИЯ, могла ли Россия не избавиться и от наследия одного бурного, беспорядочного, коррумпированного, но свободного ельцинского десятилетия?
9. Возможно, могла бы, не разверни ее Путин к еще более коррумпированному «гибридному цезаризму», основанному на все той же брежневской нефтяной ренте? Не нужны были ему, оказалось, прозрачные компании в промышленности (посадив Ходорковского, он сигнализировал бизнесу, что начинает новый передел собственности в пользу СВОИХ, силовых олигархов). Разрушив лучшие журналистские коллективы в медиаимперии Гусинского, он дал понять, что независимая журналистика, в первую очередь телевизионная, для этого нового передела опасна и должна умереть.
10. Но ведь ничего этого, повторяю, не было бы при президенте Степашине. И уже по этой причине шанс стать нормальной европейской страной, как Германия, тоже воскресшая от смертельного сна, у России в начале XXI века БЫЛ.
Если так, то, согласитесь, теперь уже скептику придется доказывать, что такого шанса у нее не было. А это, имея в виду опыт 1980-х, будет, боюсь, не просто.
Вот и все мои ответы. Я не забыл, однако, что основаны они целиком на опыте союза между властью и телевидением в 80-е, во времена горбачевской гласности. А я этот союз пока что лишь декларировал, не доказал. Другими словами, ответы свои не обосновал. Пришло время исполнить обещание. Конечно, я не вправе надеяться только на свою память. Тут нужны наблюдения профессионала, документировавшего этот союз. Никого лучше для этой роли, чем Сергей Муратов, о котором я уже упоминал, я не знаю. Потому и приглашаю скептиков последовать за мной
В вотчину Сергея Муратова
Началось все, как и в Германии, с того, что дети не захотели жить, как жили их родители. Все и было поначалу, если хотите, восстанием детей. Уже через месяц после телемоста Ленинград — Сиэтл, когда словно выдохнула страна «Господи, да они такие же люди, как мы», началась «лестница» (программа называлась «12-й этаж»). Нашли телевизионщики группу подростков, обживших лестницу черного хода одного из столичных домов культуры, куда с парадного их не пускали. Время было то, о котором знаменитый насмешник Жванецкий сказал, что читать стало интереснее, чем жить. Вот и захотели показать, что смотреть еще интереснее, чем читать.
Придумали приглашать на лестницу чиновников. Побеседовать с ребятами. Они, представьте, приходили. И тут начиналась рубка лозы: «Не уходите от ответа!», «Резолюции? А что-нибудь кроме них умеете?», «Скажите прямо: да или нет!» Никакого уважения к власти. «Лестница. — говорит Муратов, — сразу же стала действующим лицом». Говорили о ней смешно: «Как бы мы ни сердились на лестницу», «Что бы ни говорила об этом лестница», «Пусть извинит меня лестница, но…» Эффект был такой же. насколько я могу судить, как от тургеневских «Отцов и детей». Грядут новые Базаровы, «новые люди». Ничего общепризнанного не признают. Авторитеты высмеивают. Чины презирают.
Лестнице наследовал еще более громкий документальный фильм Юрия Подниекса «Легко ли быть молодым?». Опять о подростках. И снова о тех, кто духовно порвал с родителями, не хочет жить, как они. Монолог-исповедь одного из героев скажет больше, чем любой комментарий: «Никто так и не понял, что мы надели эти кожанки с заклепками и взяли это громкое слово “металлисты”, чтобы показать всем: мы — грязные, ободранные, жуткие, но мы-ваши дети, и вы нас такими сделали. Своим двуличием, своей правильностью на словах. А в жизни…» Пропасть разверзлась между поколениями, вот о чем был этот фильм, собиравший на массовых открытых демонстрациях целые стадионы.
Недолго было ждать, покуда в эту подростковую эпопею вмешаются взрослые. По-разному, конечно, вмешаются. Инспектор Министерства просвещения, допустим, негодовал на телевидении: «Вы нагнетаете ненужный ажиотаж! Разжигаете страсти! Злоупотребляете гласностью!» А педагог-новатор, тоже на телевидении, одной фразой пробивал эту защитную броню: «Но дети-то правы».
В концертной студии Останкино, неожиданно ставшей заповедником интеллигенции: писателей, художников, ученых, собирались не затем, чтобы слушать концерты, но чтобы ГОВОРИТЬ перед камерой© обо всем, что наболело. Но и там на первом плане были защитники детей, педагоги-новаторы, которые годами без толку стучались в двери этого самого министерства и вдруг увидели на экранах документальное подтверждение своей правоты. Для того ведь и приходили они в этот зал, чтобы артикулировать переживания детей. И спрашивать, спрашивать, что же за общество такое, что гнобит поколение, которое идет ему на смену? И говорили, говорили…
Невольно вспоминается реплика отнюдь не сентиментального Льва Толстого (во время оттепели после смерти Николая I), которую я уже, конечно, где-нибудь цитировал: «Кто не жил в 1856 году, тот не знает, что такое жизнь, все писали, читали, говорили, и все россияне, как один человек, находились в неотложном восторге». Ну, вот опять он о дворянской России, заворчит заядлый скептик. Но я ведь, на самом деле, не о той старой оттепели, я об этой, что происходила на глазах нашего поколения 130 лет спустя. Какое уж там дворянство — в 1986 году? Вся и разница, что во времена постниколаевской оттепели не было телевидения, да и о пропасти между поколениями еще не знали, пришлось ждать Тургенева (в нашем случае его роль сыграли «лестница» и рижанин Подниекс).
