В принципе, четвертый его сценарий ближе к одному из ключевых выводов моей трилогии «Россия и Европа. 1462–1921», согласно которому, как знает читатель, ВСЕ диктатуры в русской истории неизменно сопровождались либеральной оттепелью (в особо сложных случаях, как в 1855-м или в 1985 году, — перестройкой). Так было, начиная с деиванизации после самодержавной революции Ивана Грозного в XVI веке до десталинизации после Сталина и дебрежневизации после Брежнева, — в XX веке. Исключений до сих пор не было.
А диктатур в истории нашей государственности хватало. И либерализаций тоже. Достаточно вспомнить депетринизацию (13 вполне европейских конституционных проектов соревновались в 1730-м, включая проект Верховного тайного совета), депавловизацию («дней Александровых прекрасное начало») и дениколаизацию (Великая реформа). Было бы, согласитесь, странно, если бы столь устойчивый исторический паттерн (все-таки четыре столетия!) в XXI веке почему-либо отказал, и России удалось бы избежать депутинизации.
Не случись в 1956 году десталинизация и горбачевская перестройка в 1985-м (не говоря о революции 1991-го), возражение могло бы звучать так: до Октябрьской революции одни самодержцы сменяли других, и после диктатуры либерализация с новым царствованием выглядела более или менее естественно, а с заменой самодержавия цезаризмом паттерн мог измениться. Диктатор оставил бы после себя хунту, и она продолжала бы прежний курс. Но Сталин как раз и оставил за собой хунту (Маленков. Берия, Молотов). И разве помешала она десталинизации? Передрались, и самый догадливый из них все равно взвалил все грехи на покойного диктатора. Последовала оттепель. Никита Хрущев в 1956 году сделал ровно то же, что Василий Шуйский в 1606-м. Короче, слом самодержавного культурного кода в 1917-м оставил паттерн в силе. Каким он был в XVII столетии, таким в XX и остался.
Конечно, м-р Ло ничего про старую русскую историю не знает, но он нечаянно подкрепил мой вывод, по крайней мер, в отношении того, как сработает паттерн в XXI веке. Исходная его позиция, как я понимаю, такая. Решающая катастрофическая ошибка (она же преступление, добавим мы), обусловившая деградацию страны до сего дня (и до 2030-го), была совершена еще в советское время, в 1970-е, когда власть, поставленная перед выбором-модернизация или рента, — выбрала ренту (см. главу 3 «Кому нужна была перестройка» в книге третьей). Экономика честно сигнализировала упадок. Если в восьмой, «ко-сыгинской» пятилетке (1966–1970) рост производительности труда составлял 6,8 %, то в десятой (1976–1980) -3,8 %. Меньше 1 % в год. А имея в виду неизбежные «приписки», скорее вообще в минусах. Брежневская система балансировала на грани рецессии. И в случае глубокого падения цен на нефть это угрожало, как выяснилось, не только самому ее существованию, но и тотальным продовольственным дефицитом после нее (к 1985 году за рубежом закупалось уже не 2,2 млн тонн зерна, как в 70-м, а 45,6 млн тонн, и не 165 тыс. тонн мяса, а 857 тыс. тонн, и за все это надо было платить валютой, а где ее взять, если рента скукожилась?).
Ситуацию, согласно м-ру Ло, усугубило то, что ни один из последовавших за развалом империи режимов — ни первая либеральная волна, как он называет президентство Ельцина, ни «мягкий» авторитаризм первого срока Путина, ни тем более жесткая диктатура второго и третьего его сроков — брежневскую фундаментальную «ошибку» НЕ ИСПРАВИЛ (Медведев попытался было вывести на первый план широкомасштабную модернизацию, но дальше разговоров дело не пошло). Страна продолжала жить за счет ренты и, следовательно, стагнировать, «исчезла с промышленной и технологической карты мира», как зафиксируют позднейшие исследователи.
В развивающемся мире, однако, стагнация даже при сказочных природных богатствах России не может продолжаться вечно. Неизбежно настанет момент, когда она станет угрожать не только величию, но и самому существованию страны. И даже самая изощренная пропаганда не сможет этого скрыть. Вот тогда и придется России всерьез приступить к исправлению ошибки Брежнева (к окончательной дебрежневизации, если хотите). И путинский культурный код (гибридная диктатура) неминуемо будет сломан второй либеральной волной.
Я понимаю, что в таком сжатом изложении этот сценарий порождает больше вопросов, чем ответов. Тем более что «нетерпение сердца» диктует протест против такого затягивания — еще четырнадцать лет ждать?! Отсюда проекты всевозможных революций и ожидание то ли дворцового переворота, то ли «краха системы» в результате внешнеполитического поражения диктатора. Но во-первых, авторы этих проектов не могут объяснить, что помешает «криминальной системе» вскоре после ее «краха» вновь воспроизвести себя с обновленным правящим персоналом. А во-вторых, м-р Ло, как мы увидим в следующей главе, попытался ответить на эти вопросы, и некоторые из его ответов, как я понимаю, выглядят убедительно.
Россия-не Европа?
Как я уже говорил, невозможно получить представление о книге м-ра Ло, обходя некоторые аспекты его внешнеполитических размышлений и не дополняя их, когда необходимо, исторической фактурой.
Мир, за который ратует внешняя политика путинской России, он характеризует как «Вестфальский», то есть мир без лидера и без общепризнанных ценностей, по сути, мир анархический, средневековый. Единственное, что в нем есть от модерна, — это предпочтение «растущего Востока» необратимому якобы «упадку Запада». Путину, таким образом, отводится роль прямо противоположная роли Петра, развернувшего страну лицом именно к Западу. Что, как логично, мол, было, оправдывают это путинские дипломаты, во времена Петра, мол, росла Европа, а сегодня, когда она в упадке, растет Азия. Так на чьей стороне должна теперь быть Россия? Неужели на стороне угасающего «постзападного» мира, уходящей натуры?
При этом Америку они изображают тонущей под грузом нефункциональной политической системы, астрономического государственного долга и всемирных проблем, которые она на себя взвалила. С Европой еще хуже: она вот-вот рассыплется. Пустая и нежизнеспособная, полагают они, вся эта затея с ЕС: в одном союзе нечего делать Греции с Германией или Дании с Португалией. Тем более жертвуя ради него самым, по их мнению, святым — суверенитетом.
Непонятно только, почему при всех этих смертельных, казалось бы, недугах ЕС остается могущественным магнитом, неодолимо притягивающим к себе все новых абитуриентов, вплоть до Сербии или Украины. Особенно непонятно это тем, кто даже не подозревает, что «упадок Европы» имеет в русской литературе долгую и не совсем складную историю.
Вот один из них, некто Николай Спасский, пишет свой опус на тему «Упадок Европы и будущее России» (см. «Россия в глобальной политике», 23 марта 2012). И понятия не имеет, что за 170 лет до него для другого журнала писал на ту же тему и точно то же, разве что похлеще, некто Сергей Шевырев («Москвитянин», № 1, 1841). Вот отрывок (знаю, что уже цитировал, но здесь это важно): «В наших отношениях с Европой мы имеем дело с человеком, несущим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферой опасного дыхания. Мы обнимаемся с ним, и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет!»
Трупный запах Европы Шевырев учуял 170 лет назад! А семь поколений спустя г-н Спасский сообщает, что она все еще «в упадке». Российская империя за это время успела дважды УМЕРЕТЬ, воскреснув лишь однажды, да и то в образе СССР, а «в упадке» по-прежнему Европа? Так от кого, спрашивается, «пахло трупом»? Кто был «в упадке» и за кем было будущее? Но вы не поверите, какой восторг вызвал тогда опус Шевырева в имперском истеблишменте. Как писал ему из Петербурга его соредактор по «Москвитянину» М. П. Погодин: «Такой эффект произведен в высшем кругу, что чудо. Все в восхищении и читают наперерыв. Твоя "Европа” сводит с ума».
Правда, происходило все это при Николае I, в ту единственную в имперской истории пору, когда царь всерьез вознамерился вернуть Россию в Московию (насколько возможно это было в XIX веке, после Петра). Александр III во времена контрреформ тоже был не против чего-нибудь этакого, националист он был завзятый, но… тюфяк. Никогда бы не отважился ни публично объявить себя, подобно Николаю, деспотом, ни сформулировать категорически: «Россия — не Европа».
