— Положение у вас тяжелое, Семен Петрович. Но врачи надежды на выздоровление не теряют.
— В чудо верят? — Усмешка пробежала по лицу, и тотчас он снова — на какую-то секунду — стал прежним Восковым, каким его знала Девятая стрелковая: — Впереди Кубань и Кавказ. Проверьте весь комполитсостав. Многих скосил тиф. Не бойтесь выдвигать молодежь. — Жадно глотнул воздух, замолчал. Потом послышалось прерывистое: — Таран должен прибыть с пополнением… А кто заедет в Полтаву? У меня там трое… под беляками..
Он начинал бредить. Куйбышев потер висок, козырнул, вышел. Леонтьев встал, на цыпочках пошел к двери, по дороге наткнулся на тумбочку, задел графин, опрокинул его с грохотом, зачертыхался. С кровати донеслось:
— Да, Евсей, не в гостиных ты рос. Постой… Главного дела не решили.
Начальник политотдела вернулся.
— Какое там главное! Главное для тебя — поправляться.
— Главное для меня, — очень тихо, но выразительно сказал комиссар, — чтобы дивизия была по-прежнему боеспособной. Кто будет военкомдивом? — встретился с напряженным взглядом Леонтьева, решил пощадить его: — На время моей болезни.
— Коммунистов много, — сказал Леонтьев. — Подскажем Реввоенсовету… если понадобится.
— Уже пора, — резко сказал Восков. — Что ты думаешь о Григории Таране?
Леонтьев оживился:
— А что? Кандидатура хорошая. Молодой, боевит.
— Значит, представляй, — сказал Восков устало.
Сестра шепотом попросила Леонтьева оставить больного.
— Еще минуту, сестра, — остановил ее Восков. — Евсей, я записку штабным адъютантам приготовил… У Каляевой возьмешь… Пусть хлебные эшелоны для питерцев отправляют… Немедленно! За счет излишков у донского кулачья. Да что ты плачешь, чудак? Я еще жив! Мы еще беляков постреляем с тобою…
Сестра почти силой увела Леонтьева. Сменила повязки. Семен выпил сладкую, пахнувшую степными травами настойку, задремал. Вдруг не то в дреме, не то проснувшись, зашептал:
— Каляеву ко мне, сестра, пореже пускайте… Она ждет ребенка… Недостает еще ей заразиться.
Но Каляева приехала утром из Третьей бригады, вошла в палату, громко сказала, будто угадывая мысли Семена:
— Зря будешь гнать. Все равно не уйду. Сегодня солнце, весна. Хочешь, окно отворю? Доктор разрешил.
— Хочу, — благодарно сказал он.
Теплые лучи мартовского солнца ворвались в палату.
— Жужжащая пчелка… Как себя чувствуешь? С кем спорила? Как настроение бойцов?
— Слишком много вопросов, — сказала она.
Поставила в кружку первые полевые цветы — мать-и-мачеху, — будто заслоняющиеся стебельками от взглядов, желтоглазые. Присела на табурете у ног больного, заговорила — знала, чем порадовать — о вылазках, атаках, энтузиазме бойцов.
— Хорошо будут, наверно, жить люди, — прошептал он. — И наш ребенок… Слушай, Сальмочка, как ты назовешь его? Или ее? Пусть имя напоминает тебе бурю, которую мы пережили… Решай сама… Ты — мать…
— Ребенок будет носить имя Воскова, — гордо сказала она. — И это уже будет напоминать о революции.
Вдруг она прочла в его взгляде укоризну.
— Нас было много, — с трудом сказал он. — Мы не музейные экспонаты. Мы рядовые партии. Помни и научи этому детей.
И снова его пронял тифозный жар.
— Дети, — застонал он. — Поезжай в Полтаву… Кто им поможет? Поезжай в Полтаву! — Он приподнялся, оперся руками о подушку, ему казалось, что он кричит на весь мир, а его едва слышали Каляева и сестра.
— Семен, я позабочусь о детях. Слышишь?
Сестра заставила его лечь. Когда Каляева выходила, он вдруг произнес:
— Слышу.
Она обернулась счастливая.
— Весна, — шепотом сказал он. — Если бы не война!
Увидел за спиною Сальмы знакомую фигуру.
— Входите, комбриг, входите… Пока принимаю гостей.
Александров взял под козырек, доложил по всей форме — о делах в дивизии, о новом пополнении и новых победах. И снова на лицо комиссара набежала улыбка.
— Давно хотел вам сказать, Семен Петрович. Я многому у вас научился. Вы умеете усмотреть за обычными картинами войны порыв народа в будущее. Кто вам дал такое острое зрение? — Спросил и почувствовал, что нельзя сейчас ждать ответа от военкома. Постарался помочь ему: — Годы подполья? Скитаний? Яркие личности?
Каждое слово давалось Семену с неимоверной болью. Он шепнул:
— Сколько Ленин работал в жизни!.. Он счастлив внутренне… Его лицо всегда дышит радостью..
Это была исповедь, и это было ответом.
Каждый день приносил новые страдания. Болезнь обострилась. Семен потерял голос, но мыслил ясно, взглядом давал понять сестре, врачу, жене о своих желаниях. Чаще всего он хотел знать про дела дивизии.
В ночь на 14 марта передовые силы Девятой стрелковой должны были атаковать станицу Брюховецкую.
Каляева пришла в больницу поздно вечером, рассказала Семену о предстоящем бое, он не все понял, взглядом просил повторить. Протянул руку к карандашу, Сальма подала больному карандаш, листок бумаги, он сделал росчерк — каким привык начинать воззвания к бойцам. Но пальцы не слушались, карандаш выпал…
В час, когда батальоны дивизии ворвались в кубанскую станицу, военкомдива Воскова не стало.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ.
ЕСЛИ БЫ ЧЕЛОВЕКУ — ДВА СЕРДЦА!
— Его не стало, но о нем заговорила вся наша волость. Отряд совершил, наверное, что-то очень необычное… Он здорово всполошил оккупантов. А вот на этой опушке, ребята, они допрашивали пленных, и отсюда пошла бродить легенда о ленинградской девушке Сильвии.
Слушаю и не верю ушам своим. Сильвия! Та самая Сильвия, письма и дневники которой у меня хранятся уже несколько лет. И не дают покоя. И заставляют искать, додумывать, снова ворошить страницы войны.
Откуда известно это имя учительнице маленькой эстонской деревушки, затерянной в лесах на восточном берегу озера Выртсъярви, в трех десятках километрах от Тарту? Совпадение? Да нет же, уж слишком редкое имя. И места вроде бы те самые, где четверть века назад был сброшен отряд, пропавший без вести, так и не вышедший на связь с Центром.
Школьники огибают кромку заболоченного луга, углубляются в еловую чащу леса, где за каждым стволом им мерещится застывший часовой, а за каждым пеньком — ложе пулемета. Наконец чаща редеет, и в глаза неожиданно ударяет пылающим закатным багрянцем солнечный диск.
Дожидаюсь, когда экскурсия подходит к концу, стайки ребят растекаются по тропкам, опоясывающим хуторки, и расспрашиваю учительницу… Она отвечает не сразу: одышка дает себя знать, годы пенсионные, а бросать любимое дело трудно.
Когда она впервые услышала о гибели отряда? Да еще тогда же — в сорок четвертом. Между хуторами была своя «телеграфная» связь, немцам редко удавалось скрыть что-либо от местных жителей. О, там происходил многодневный бой… Она уже всего не помнит, но помнит, что немцы все время подвозили к лесу на машинах солдат и всем жителям было приказано не высовывать носа из дому.
А имя Сильвии… Вернее — Елены Кависте… Да, именно так… Его назвал еще в марте сорок четвертого напившийся на сельской свадьбе волостной староста — немцы водили его опознавать всех задержанных. Старосту убили партизаны, ну и поделом, он многих предал. Еще раз о ней говорил деверь учительницы, он служил переводчиком в гестапо и потом бежал с немцами на запад. Это был страшный рассказ, ей не хотелось бы его повторять. Но если это очень нужно…
После войны к ним приезжал молодой офицер из Ленинграда, искал ленинградскую студентку Сильвию. Ему пересказали историю о Елене Кависте. Военный долго молчал, так и застыл, опершись на костыли. Прощаясь, сказал только, что Елена и была Сильвия, а Сильвия была его невестой…
О Сильвии на хуторах родилась легенда и начала обрастать, как это всегда бывает с каждой легендой, новыми подробностями. Она уже многое забыла, сельская учительница, и ей сейчас очень трудно отделить сказанное деверем от того, что передавалось на хуторах. Кто скажет сейчас, где кончается правда и начинается вымысел?
