Благодетели школы изредка приглашали питомцев за город. Ни разу не видел Рубинов на этих воскресных прогулках Воскова.
— Так что же ты делал вчера? — спрашивал он в понедельник мальчика.
— А я читал заповеди, — невинно отвечал Самоша.
— Благодетели хотят, — грохотал Рубинов, — чтобы мальчик подышал свежим воздухом и полюбовался нашей украинской природой. Марш за печь, стой там все уроки и любуйся природой оттуда! Воистину сказано, если тебя зовут ослом, ступай и возложи на себя седло.
Вызванная в школу, Самошина мать сказала:
— Вы не будьте сердиты, господин учитель, на моего сына. Он очень добрый мальчик. Он помогает мне по хозяйству, и если нужно что-то сделать для соседей, он тоже это делает с дорогой душой. Но за город с вами он не мог поехать — у него изодрались ботинки, а когда я дала ему деньги на новые, он пошел и купил их, но не себе, а, имейте в виду, для Мишки. Потому что Мишка пойдет первый раз в школу. Но если нужно, чтобы Самоша поехал со всеми, то я попрошу, и он поедет в драных ботинках. Как скажете, господин учитель.
Рубинов развел руками и ничего тогда не сказал.
Самоша всегда объяснял учителю, когда являлся к концу первого, а иногда и второго урока:
— Таскал мешки на мельницу.
— Мать белье относила, а сестренка ногу порезала.
А однажды не объяснил. Не помогли ни подзатыльники, ни удары лбом о парту, ни бешеный рев учителя. И второй раз промолчал. Это случилось, когда попечитель привел с собой в их класс богатого купчину, который обещал пожертвовать школе двадцать пять целковых.
— Не уважаете-с наставника своего, — назидательно произнес купец. — Это в юные годы. А дальше что станется? Смута и беззаконие сплошное. Выдрать надо бы и выгнать! Позвольте помочь на правах — хе-хе! — доброхотного благодетеля.
Самоша стоял в дверях, растерянно улыбался. Но когда купец снял с себя пояс, мальчик мотнул головой, буро покраснел.
— Боитесь? — ласково спросил купец, встав со стула и направляясь к Самоше.
Самоша вдруг извлек из кармана длинное сверкающее лезвие струганка.
— Благодетель! — громко, на весь класс сказал он. — Я только с виду послушный, а ребята за Ворсклой меня Соловей-разбойник прозвали. Нехай овцой заблею, если вру!
Под смешки учеников купец выскочил из класса.
Рубинов бегал между скамьями, щедро раздавая щипки и пощечины. После уроков он оставил Воскова.
— Мы могли на двадцать пять целковых весь месяц давать вам горячие завтраки, — тоскливо сказал он. — Тебе уже десять лет, и ты должен кое-что понимать. Где ты пропадаешь?
— Учитель, простите меня, — сказал Самоша. — Я бы все от вас стерпел. А от благодетеля не могу.
— Не можешь? — закричал Рубинов. — Сначала деньги научись зарабатывать, Соловей-разбойник!
Самоша наконец решился.
— Учитель, я уже год, как работаю. Хожу по домам, кому стол сбиваю, кому — стул. Нас пятеро у мамы Гильды. — Он помолчал. — А осенью в ремесленную школу обещали взять. По столярной части.
Рубинов с удивлением смотрел на мальчика.
— Жаль, ты способен к учению.
— Книги не брошу! — У Самоши даже голос дрогнул.
— Да, это я знаю, — Рубинов вздохнул. — Но тебе еще совсем мало годков…
— Нас пятеро, — тихо повторил мальчик.
Рубинов прошелся по классу, — наверное, вспомнил что-то веселое, морщины на его лице собрались в смешке.
— А как насчет заповеди про хозяина? Повторишь?
— Учитель, можно, я другую заповедь вам прочту?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
ЛЕДЕНЦЫ ЗАГОРЕЛИСЬ
— У нас заповедь одна: церковь людям не нужна!
Эти строчки придумал Мишка Хант. Ему пришло в голову пустить по школе, потом по ближним домам вопросник: «Кто за то, чтобы закрыть церквушки на углу Большой Пушкарской и Кронверкской и по улице Воскова?»
Вообще в четвертом «а» идеи плодились, как грибы после дождичка. Классная воспитательница и радовалась, и пугалась. Всех взбудоражила Майя Ратченко, предложив объявить площадь Льва Толстого, к которой был обращен фасад их школы, площадью Пионерских Игр, а машины и трамваи пустить по подземному каналу и самим его прорыть. Их не поддержали, и тогда Володя Стогов выдвинул новый проект: устраивать вечера и на них разыгрывать сцены взятия Зимнего дворца или Перекопа, только с всамделишными дымовыми шашками. Завуча больше всего напугали шашки. В том же тридцатом году им помешала церковь.
— Пионеры мы или нет? — взывала Майка. — Зачем нам терпеть под носом у школы церковь? Мы лучше там свой клуб устроим.
— Ленсовет будет за нас, — веско заявил Миша Хант, — если больше половины жителей будет за нас. Улица имени славного революционера Воскова тоже проживет без церкви. Решайте, ребята!
Почти все высказались «за».
— А ты, Сильва, — спросил Миша у девочки, которая тихо сидела за партой, думая, кажется, о чем-то своем. — Ты «за» или «против»? Ты чего молчишь? Тебя это больше касается. Раз ты случайно по фамилии тоже Воскова…
Сильва отозвалась не сразу:
— Когда я шла против отряда? — Помолчала. — Конечно, церковь нам не нужна. Ни на какой улице!
— Ура! — деловито подвел итог Мишка. — Все «за». Можно писать в Ленсовет.
— Надо попросить динамит! — загорелся Володя.
— Ты это брось, — даже находчивый Мишка оторопел. — Мы пионеры, а не бандиты какие…
Они держались одной компанией — Сильва, Майя, Миша Хант и еще Алла Гринева, вечно обучавшая класс «модным» песенкам. Как-то в Алкином дневнике появилась такая запись: «Учила на перемене подруг совсем недетской песне „У самовара я и моя Маша“. Обращаю внимание родителей». В группе был переполох. Мишка предложил исправить «у самовара» на «у самоката».
— Меняем всего две буквы — и песня получается совсем детская, — утверждал он.
Сильва возразила:
— Раз попались — выкручиваться нечего. Врут только трусы и жулики.
Ее прямолинейность в классе знали. Если приходила с невыученным уроком, что бывало редко, тянула руку и объявляла сразу, не дожидаясь, пока спросят. Мишку это злило, и он не то всерьез, не то в шутку предложил отказываться по очереди. Сильва его «подколола»:
— Если все врать начнут, и я по очереди должна?
Она участвовала во всех Мишкиных и Алкиных затеях, но дружбу понимала по-своему.
Постоянным ее увлечением был спорт. В семье после кукол и кубиков традиционными подарками девочке стали коньки и лыжи. В пятом и шестом она пристрастилась к волейболу. Долго просиживала в спортивном зале, наблюдая за игрой школьных команд, пока учитель по физкультуре, который почему-то звал ее шутливо Васькой, не предложил:
— А ну, Васек, стань на минутку к сетке, замени Морковкина.
Через полгода она вошла в сборную школы.
Позади уже много ответственных встреч: с соседними школами, сборной роно, командой трудрезервов. Играла с азартом, брала «невозможные» мячи и жутко краснела, если ей аплодировали. Одного она избегала — мешать партнеру, перехватывать летящий на него мяч. И когда команда обсуждала Морковкина, который в решающем матче со сборной района метался у сетки, забывая о «пасах» и товарищах, Сильва откровенно сказала:
— Работать с мячом ты можешь, с друзьями — нет. Тебе нужно играть с дошколятами в «стеночку», там каждый за себя отвечает.
Отряд их прозвали «дюжина ребусов». Никто не знал, чем они удивят школу наутро. Сильву избрали физоргом, и все знаменитые спортсмены тридцать первого года смотрели на учеников с классных стен. Мишка Хант по ночам монтировал стенновки, составлял замысловатые графики успеваемости, которые никто не понимал, и сочинял на всех эпиграммы. Майя считалась у них пламенным оратором, Алла — худруком классных вечеров, Володя Стогов — консультантом военных игр, а серьезный, старательный Юра Будыко принес в класс две пары шахматных часов и страшно огорчился, что ему не зачли на уроке физкультуры дебют Нимцовича вместо перекладины.
