И писать она тоже небось не умеет. Свезло так свезло.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Сегодня вторник. День, когда я навещаю дочу.

Интересно, если бы она сама могла – пришла бы? Я часто представляю, как она заходит ко мне в комнату и мы обнимаемся. Как раньше! Когда еще все было хорошо.

Но так, как было, уже не будет. И доча никогда ко мне не придет. Ее, может, и забрал кто, а я не знаю. А если и не забрал, все равно – не придет. Я же ее бросила.

Брошенные, они так не могут – взять и простить. Мне Лидочка все объяснила. Для этого надо сердце иметь. С ключиком, чтобы можно было, как дверцу, открыть. Достать все свои обиды, а взамен что-то хорошее положить.

Ноу меня, наверное, и сердца нет. А если и есть, то мертвое. Оно давно не стучит, так просто – тюкает. Скрипит еще. Наверное, заржавело.

Поэтому я и про дочу знаю. Как же тут не понять? Меня ведь тоже бросили, не только я ее.

Но она этого не понимает.

ПЕТРОВИЧ

Я сегодня точно катушками двинусь!

А как хорошо все начиналось! На завтрак дали пшенку с сосисками. Голик ее терпеть не может, а я люблю. И жутко обрадовался. Думаю, хоть что-то в этой жизни хорошее есть.

Серафимовна тоже в настроении пребывала. Эту – мою – со всех сторон обложила. И булочкой, и маслом. Еще и шоколадку в карман сунула. Будто я не видел!

По-честному, ее, конечно, можно понять. Что она здесь видела – из человеческого? А моя хоть и отдаленно, но все же ничего. Потешная. Чем-то даже на ребенка похожа. Ей бы еще щеки наесть и смеха в глаза напрыскать, была бы – не оторваться. А так чучело-мяучело. Смотреть больно.

Но надо! Ее без присмотра, как я понял, совсем нельзя оставлять. Вот за завтраком, например… Я к Голенькому буквально на минуту подсел – спросить, как они там с подселенцем сражаются. Помириться захотел. Думаю: что я буду, как чмошник, губы дуть? Тем более мы с Таисией, кхе-кхе, Павловной кое-как поладили. Может, тот подселенец еще худший подарок, чем она.

И что же? Пока Голик из себя китайскую стену изображал – символ, чтоб его, неприступности, это чудо в перьях куда-то смылось. Я и там и сям посмотрел. Из Серафимовны всю душу вынул, мол, куда делась. А она, оказывается, в посудомойке торчит. Сергеевне нашей посуду помогает драить.

Я как накинулся. Говорю: сдурела, что ли! У нас тут своя мойщица есть, и прачиха, и врач, если надо. Лысак этот, который эксперимент придумал, нас персоналом по полной обеспечил. Понятно, денег накрал, а теперь сам не знает, куда их девать. Вот пристанища строит. Меценат эдакий.

Голик бы мне за эти слова по шее надавал. Ну не надавал бы, но попытался. Видите ли, я своим грязным языком на светлый лик его покровителя покушаюсь. Тьфу! Вот же рабская сущность – всякой тине болотной ноги лизать. Чуть кто ему сухарь бесплатный кинет, всё – кумир навеки. Ни грамма гордости у человека, что тут говорить.

И Таисия эта самая туда же. Вчера только заявила:

– Натаниэль Карэнович хороший! – говорит. Это лысый, что ли, – хороший? Ну-ну! Лысый – он и в Африке лысый. А хороших сейчас, поди, и в Антарктиде нет. Одни пингвины кругом.

В общем, я ее поругал как следует. Чтобы к мойщице больше не шастала. А если куда идет – пусть сообщает. Тому, кто за нее отвечает!

А то переживай потом…

Я за нее отвечаю вообще-то. Или как?

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я думала-думала и вдруг сказала:

– Пошли со мной к доче!

Он сам просил говорить, если я соберусь куда-то. Ну вот, я собралась. Только одну меня все равно не пустят. А с ним – да. Я это еще у Лидочки спрашивала. Можно ли мне наружу выходить. И она сказала, что можно. С ним – точно да.

А он так удивился! Как будто и не знал, что за старшего.

– Я как-то и не планировал, – говорит. – Думал к воде сходить.

Ну, все понятно. Что ему на мою дочу смотреть – только расстраиваться.

– Ты что это мне тут, рыдать надумала? – испугался он.

Я тоже удивилась. Ничего я не думала! Просто носом шмыгнула.

– Точно? – он сразу как будто выпрямился. – А то смотри мне.

– Так ты пойдешь?

Придется плакать, если надо. Мне к доче надо!

– Пойду!

Он правда согласился? Ну да, раз за курткой пошел. И какую-то рас… отписку брать. Да, отписку. Что мы на обед не претендуем. Так он объяснил.

ПЕТРОВИЧ

Я, пока мы шли, чего только не передумал. Про эту ее дочу. И пока собирались, тоже думал. Про расписку вон забыл. И только на подходе к остановке вспомнил. Хотел обратно чесать, а Пална как завизжит: автобус, бежим скорее! А сама еле-еле плетется. Пришлось мне бежать и ее за собой тянуть.

Я сначала за плечо взял, там, где куртка болтается. Три метра кое-как отбуксирил. Нет, думаю, что я ее как мешок с картошкой волоку. Ну и плюнул на эти неудобства. Руку ей дал. Конечно, та еще сцена.

Ну а когда я с кем за руку ходил? Помирать будешь – не вспомнишь. Вот я и шагал. Морду по ходу дела корчил, чтобы она не подумала чего. Да и что ей там думать. Для нее это, может, нормальное явление – такая беспомощность. А мне отвечай. Я эту руку как взял – мушиную, – у меня аж занялось все.

Вроде кондрашки – один в один симптомы. Закололо так, что хоть вой. Думаю, сейчас крякну, что она тут со мной одна на мосту делать будет?

Но вроде отлегло.

Мы уже потом когда в автобус сели, я спросил:

– Замерзла?

Не буду же я вечно молчать.

А она вместо ответа бэмц – и сморщилась. Как тогда, в комнате! Ну вот что это, а? Зачем это? Слова не скажи – сразу психи. Нет, я с ней точно не справлюсь.

А она мне вдруг – тоненько так:

– Спасибо. Мне тепло.

И снова – бэмц.

И тогда я понял, что это. И зачем это.

У нее так улыбка называется!

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

– Ну вот, пришли, – Я показала ему на здание, – Видишь окно?

– Какое? Их тут сто штук.

Бурчит. Значит, опять злится. Но я делаю вид, что не замечаю.

Меня так бабушка учила. Говорила, если не замечать людскую злость, она тебя никогда не коснется. Но руку я все равно забрала и в карман сунула. Жалко, конечно. С его рукой было хорошо. Спокойно.

– Вон то окно, второе справа! – я попробовала объяснить, что вижу. Ноу меня лево и право часто путаются. И он, кажется, еще больше разозлился.

– Долго мы тут будем торчать – сопли морозить?

Если бы знать. Мы же всегда с Лидочкой приходили. И она меня вела.

– Не знаю, – еле призналась я. – Я не знаю, куда идти.

Он так на меня посмотрел! Как на преступницу. Мне сразу в туалет захотелось.

– Ясно!

И пошагал к будке. Кажется, туда нам и надо. Или нет? Я кинулась за ним.

Из будки вышел охранник. Не Леня. Высокий такой.

– А где Леня? – тихо спросила я, добежав.

– Так обед у него, – охранник кивнул на здание, где доча живет. – Авы куда?

А я стою и чувствую – сейчас случится катастрофа.

– Мне в туалет надо, – говорю, ни на кого не глядя. – Очень.

Слышу, вздыхает кто-то. Я хоть и не видела, но догадалась – кто.

– Начальник, пропусти, а? – попросил он. – Ну, сам понимаешь.

«Начальник» – это охранник – сказал:

– Идите! – и сразу ушел в будку. А мы в здание пошли. Побежали.

Тут из дверей вдруг Леня вышел. И как закричит:

– Тося!

А я ему:

– Не Тося я, сколько говорить. Мне это… надо… я спешу!

И мимо него – шмыг. Прямо по коридору, потом налево. Я от страха сразу дорогу вспомнила. Еле успела!

Потом, уже когда назад шла, их увидела.

– Вы на второй этаж когда подниметесь, – как будто объяснял руками Леня, – там справа сразу пост. Спросите – вам все покажут. Ну, бегите, – он снова махнул – куда-то в сторону – и пошел.

И мы тоже пошли. Наверх.

ПЕТРОВИЧ

Я ее когда увидел через стекло – не поверил. Подумал с чего-то – зря в уборную не зашел. Пална, ишь, продуманная оказалась.