Так я еще и про некоторых все время думал. Какое у нее было лицо… Без всякой защиты!

Вот эта мысль мне до сих пор покоя не дает. Что лицо – оно и как маска бывает. С виду старуха старухой, а под кожей, оказывается, дитя сидит. И плачет.

А если еще как эта – без слез, – тогда вообще удавиться можно. Я хоть и топтаный башмак, но от такого вида даже у меня в носу защипало.

Надо завтра простыню забрать. Чтобы ей ничего такого не напоминала. Отдам прачи́хе – пусть обработает. Она у нас женщина подготовленная, и не такое стирала. В младшей вон тоже – через одного писаются.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я еще не сплю. А уже скоро вставать пора – небо за окном почти белое. Хорошо, простынь подсохла, не так противно лежать. Можно подумать о чем-нибудь приятном.

Я лежу и думаю о доче. Как она там? Когда мы снова увидимся?

Завтра спрошу у него. Вдруг он знает?

Но тогда придется простынь оставить. Чтобы его не злить.

Или сделаю так: сначала спрошу, потом выброшу.

ПЕТРОВИЧ

Бедлам! Мымра эта простыню куда-то дела и утверждает, что я сам взял. А как я мог взять, если я за ней только шел как раз? А?

Я сначала даже не поверил. Там же глаза – грусть-печаль! Как у последней крокодилихи в природе. Я посмотрел и думаю: не-е-ет. Разве она станет врать? Уже мимолетом засомневался, не съехал ли я, случаем, с автострады.

Ну! Тут, знаете ли, у любого может крыша поехать.

Потом еще раз мысленно взвесил все, успокоился. Я точно знаю, что не брал! Значит, она – врунья захудалая.

– Ты куда, – говорю, – простыню дела?

Спокойно так, но с угрозой. Я ей, конечно, ничего не сделаю, зато вот прачиха – Егорна которая – точно всю душу вынет. Не ей, так мне. Мы же теперь в одной связке и я вроде как главный, разу этой мозги набекрень.

И что? Ничего! Сидит как ни в чем не бывало. Голову свою дырявую через берет шкрябает.

Я постоял-постоял и пошел, плюнув три раза. Нашли лысого! Что я, в клоуны нанимался – всяких душевнобольных развлекать?

Пусть сидит и чешется в гордом одиночестве. Если ей так надо!

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я на обед не пойду. Здесь останусь.

Вот умру от голода, будет тогда знать!

ПЕТРОВИЧ

Голик сказал, что я не прав. Мол, зря я так на нее накинулся.

Ну, положим, ничего такого я не сказал! Но если задуматься… Человек когда психованный, ему и правда много не надо. Достаточно зыркнуть один раз.

– Эх, Петрович, Петрович, – подначивал меня Голик, пока мы тянулись в столовую. – Ничего-то ты в женщинах не понимаешь!

– Ты уже много понимаешь! – отбрил я. – Великий дон Жуан!

Он сразу насупился:

– Да уж побольше твоего Джуана.

– Ой, не лезь! – я со злостью пихнул дверь плечом. – И без тебя на душе погано.

Мы вошли в столовую.

– От тебе на! – глубокомысленно изрек Голенький. – От же…

– Так… – у меня сразу глаза кровью налились. – И что это значит?

– Я-то тут при чем? – окрысился Голик, – Что ты меня спрашиваешь?

– А кого мне еще спрашивать? Себя, что ли?

В общем, мы там чуть не подрались.

– А ну стихли оба! – накинулась на нас Серафимовна. Она же по-другому не умеет!

– Садись уже! – шипит мне в плечо Голик. – Пока не получил по башке поварешкой.

– А ты что? Стоять будешь? – я тоже зашипел куда-то в сторону.

Но Голик решил не продолжать и двинул к соседнему столу. У них теперь с подселенцем свой собственный, получается. А у меня свой.

Бредятина какая-то! Сидели себе люди, никого не трогали, и тут нате вам – отдельные столы! Не удивлюсь, если и эту ахинею недавний лысый придумал. На пару с нашим директором. Там же тоже – удивительной разновидности идиот.

Я-то, конечно, сел. И сижу, как индюк на завалинке, головой кручу. Смотрю, как другие рассаживаются. Даже Голик и тот со своей парой. Ха-ха.

А я один. Как недоразвитый.

И всё из-за этой!

Сам про себя я давно понял: если человеку не везет, так сразу во всем. Но как с этим бороться – до сих пор гадаю.

– Тебе салат ложить? – Серафимовна нависла надо мной с кастрюлей – с явной такой претензией. – Или опять будешь из себя мнить?

– Не ложить, а класть, – я посмотрел на нее с неприязнью. – Холтома![1]

– Чего-о-о? – она прямо вся выгнулась. «Я это вслух что ли сказал?»

– Ничего, – я сделал вид, что молчал все время. – Клади уже, раз предложила.

– Клади-клади, – она с чувством ляпнула мне по тарелке салатом, размазав часть по столу. – Нет чтобы спасибо сказать, грамотей.

– Спасибо, – я брезгливо отодвинул от тарелки майонезный комок. – Что-то ты мажешь мимо цели.

Но она уже двинулась дальше.

«Обернется или нет?» – начал я гадать, чтобы хоть чем-то заняться.

Обернулась.

– Жуй давай и бегом за добавкой!

И дальше шурх-шурх своими юбками и подъюбками.

Хорошая женщина все же. Хоть и визгливая до жути. Но от такой жизни любой завизжит. Тут и дураку ясно.

Я глянул через плечо на Голика – посмотреть, чем он там дышит. Ну и на дверь заодно. Вдруг эта появится.

Но там было пусто.

А Голик тоже хорош! Словно и не сидел со мной за одним столом все эти годы. Жрет в три горла и ржет, хоть бы хны. Как будто меня и не было!

Удивительная вещь! Все наши по парам сидят. Вот просто все до единого! И только я один. Дурдом.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я здесь точно одна умру. И никто об этом не узнает.

ПЕТРОВИЧ

Я человек с принципами и решений своих по жизни не меняю. Такя Серафимовне примерно и сказал, объясняя, куда вторую порцию салата дел.

– В карман положил, – говорю. – На, посмотри!

А она еще так нагнулась, как будто у меня там и правда карман. А у меня штаны наглухо зашиты, ха-ха.

А салат я в пакет положил. Чтобы этой тетёхе отнести.

Кто-то же должен за ней присмотреть. Почему только я – непонятно.

Вообще, ничего я не должен. С какой такой радости? Что я ей, мать родная – из ложки кормить?

Но в этом и вопрос. Что матери у нее, судя по виду, отродясь не было. А есть-то по-любому нужно.

И потом, мне что – легче станет, если эта дикобразиха там от голода помрет? То-то и оно!

Потому я и пошел к поварам за тарелкой. Но разве у этих допросишься. Говорят, контейнер давай. А где я им его возьму в этом гетто?!

Пришлось в пакет пихать. А сверху еще запеканку. Запиханку практически. Черт-те что…

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я такого вкусного салата никогда не ела! Даже с колбасой – все равно вкусный, хоть я ее и не ем.

Я сначала ковырять хотела. Потом вижу: смотрит, как будто понял все.

У меня сразу сердце застучало. Думаю: ну, конец! Сейчас ругать начнет.

А он говорит – просто так:

– Не хочешь – не ешь. У нас тут демократия.

Сердито, но как будто не всерьез. Я не поняла, может, шутит. Но спасибо все равно сказала.

Мне так хорошо стало – после его слов. Или от салата? Почти горячо внутри. И я подумала – наверное, это от благодарности.

Кто бы мне еще поесть принес?! Лидочка теперь далеко. А с ним мы чужие.

Это я так думала. А он взял и принес. Еще и сидел со мной, пока я ела. Дурости всякие рассказывал.

Правда смешные!

Он и сам смешной, когда не прикидывается. А если не морщится, так совсем хороший.

А я же сначала боялась – ужас как! Сидела и жевала молча, чтобы его не злить. Прямо из пакета ела, даже колбасу.

Но омлет уже не смогла – выплюнула. Сначала, правда, откусила – думала, что запеканка. Они же оба квадратные, нельзя разобрать.

А он как засмеется! Говорит, я и сам их все время путаю. Запеканку эту не переношу.

А я вот думаю: можно было и колбасу, получается, выплюнуть? Раз за это ничего не будет.