– И что? Кто здесь что увидит в это время суток? – Я откинула голову и услышала, как мой собственный неприятный смешок вырвался в ночь. Мне не хотелось смотреть на Гарри. – Я еду в Мельбурн. И не просто так. У меня там дело, а потом посмотрим. Кто знает? Я, может, и еще куда-нибудь поеду. В Сидней. Или даже в Париж.
Он просто стоял и кивал, сложив руки на груди, опустив глаза. Я планировала все сделать так, чтобы обойтись без прощаний или объяснений, а теперь вот Гарри исковеркал весь мой план тем, что возник в ночи, такой странный и напряженный, в то время как он должен был спать.
– А ты что, следил за мной, Гарри?
– Чушь, Мэнни, ты же знаешь, что нет. Просто я не спал и услышал, как открывается ваш гараж. Я выглянул, а вдруг это кто-то чужой, понимаешь, вдруг его кто-то взламывает, и увидел тебя, ты там просто стояла в этом платье, вот я и подумал… Короче, я не знаю, что я подумал.
Он провел рукой по волосам, и они распались на пробор. Я почти протянула руку, чтобы пригладить его волосы и откинуть их назад, как мне нравилось больше всего. В каштановых волосах Гарри есть вьющиеся пряди, и, когда они правильно обрамляют его лицо, он выглядит как-то по-особенному, как прелестный взрослый ребенок, как человек, который никогда не совершит недоброго поступка и которому никогда не придет в голову грязная мысль. Сейчас, когда он откинул эти пряди назад, он стал выглядеть хуже, и я поняла, что правильно делаю, что уезжаю. Кроме того, Гарри всегда носил одну и ту же старую одежду.
– Знаешь что? Беда в том, что мы разные. Ты медленный, а я быстрая. Мы как будто участвуем в разных забегах, ты и я. – Я не хотела так говорить. Иногда фразы вырывались наружу до того, как я успевала проверить их на наличие в них пустот или скрытого оружия.
Гарри отступил на шаг, словно по нему ударила сила-тех подлых слов, которые я произнесла. Он повернул голову и стал всматриваться в поля, но было ясно, что он ничего перед собой не видит.
– Беда в том, что я не участвую ни в каком забеге. – Он качал головой так, как будто испытывал нечто вроде отвращения, как если бы в воздухе потянуло чем-то мерзким. – Так ты делаешь все, что захочешь, так, Мэнни? – Он не смотрел на меня. Он просто выплевывал слова, будто они уже перезрели и начали гнить у него внутри.
Казалось, что окружавшая нас ночь начала увядать. Я вздохнула и стала смотреть на луну. Ей пора бы уже сдаться, и просто уйти, и дать дорогу солнцу, думала я. Потом я поправила какие-то вещи в корзине, и не потому, что они в этом нуждались, а потому, что надо было что-то сделать. Через некоторое время Гарри заговорил:
– А твой папа знает? – Его взгляд был жестким, и это меня задело. Гарри никогда так не смотрел.
– Конечно он не знает. Именно поэтому я и уезжаю так тихо и в такой час. Я собираюсь доехать до Каслмейна и сесть на первый утренний поезд. И не заставляй меня переживать из-за этого, Гарри.
Он начал отворачиваться от меня, и уже одно то, как он это делал, заставляло меня переживать. Практически все, что он делал, заставляло меня переживать. И это злило меня. Я чуть не набросилась на него с обвинениями, как он вдруг оглянулся, подняв руку и как бы салютуя мне на прощанье, и при этом я видела только его профиль, затуманенный темнотой.
– Надеюсь, ты победишь в своем забеге, – сказал он громко и резко. Но было непонятно, действительно ли он желает мне этого, или же он желает мне обратного. А потом он пошел прочь. Просто так: шаг, другой, третий.
Если что-то и могло по-настоящему вывести меня из себя, так это когда от меня так уходили. Я бросила велосипед, но он все равно не обернулся. Я побежала за ним и схватила его за запястье.
– И что, ты даже не скажешь мне «до свидания», Гарри? – Мой голос стал громким, он вырвался из меня, как бы спотыкаясь. Гарри смотрел вниз, на мою руку на своем запястье, так, словно моя рука повела себя слишком фривольно и у нее больше не было права находиться там, где она была. Я отпустила его запястье и нахмурилась.
– До свидания, Мэнни. – Пижама трепетала на нем, словно ее бил озноб.
– Пока, Гарри. – Я почти совсем незаметно коснулась его руки. А потом развернулась и пошла, уже больше ни разу не вспомнив о тех старых крыльях.
Глава вторая
Если ехать по шоссе, путь до вокзала на велосипеде занимает двадцать восемь минут. Обычно я сначала сворачивала на Чантерз-лейн, а потом на Спайсмен Галли-роуд, но ночью там слишком темно и не видно выбоин. По этой тоненькой змеящейся дорожке я ходила каждый день, поэтому знала ее наизусть. Я знала все ее повороты и спуски, знала шорох, который она производит, когда по ней идешь, знала обрамляющую ее мятую высокую траву, все ее овражки и канавки, доверху заполненные камышом и чертополохом. Вы, может быть, могли бы даже различить там мои голодные мысли прежних дней, которые все еще, как сквозь сито, просеивались сквозь камыш. Каждый день я вынашивала их, шаг за шагом, а затем, помешивая, варила из них варево внутри себя; и именно из-за них мое сердце начинало прыгать, вот так: бах-бах-бах, как кенгуру, продирающийся сквозь кусты.
Если вдуматься, то можно и всю человеческую жизнь представить в виде выбитой в земле дорожки. Вы – часть того, что придало ей форму; вы, и этот ветер, и коровы, а также ваши мечты и надежды. И вот вы на ней: тропа и ваш вес, мгновение, которое вы запускаете словно камень вниз по склону, те повороты, которые вы избираете, или же дорожки, которые выбирают вас. Вы пребываете во всем этом, и все это пребывает в вас.
И в тот момент, когда пара старых забытых крыльев проникает в сознание и от этого внутри зарождается крик, понимаешь, что земля, по которой вы ходите, вас держит. Я уже вдоволь находилась по этой дороге. Это был мой прежний путь. И, кроме того, дорожка была не мощеной, и я боялась испортить свое платье. А настроение мое уже и так было испорчено встречей с Гарри. Он сильно расстроил меня, и мне нужно было постараться очистить свое сознание от воспоминаний о нем. Итак, я поехала по шоссе, где все было плоским.
Я сняла руки с руля и на несколько мгновений закинула их за голову, точно так, как это делал Эдди, когда хотел покрасоваться перед девчонками. Если бы меня кто-нибудь сейчас увидел, он бы сказал: «Вот те раз! Да это же Мэнни Кларксон, одна, на пустынном шоссе, едет в темноте на велосипеде и не держится за руль, а на ней длинное красное платье, которое, как парус, вздувается за ее спиной». Я ни перед кем, кроме разве что луны, не красовалась. Я старалась почувствовать себя чемпионом, победителем, разрывающим грудью финишную ленточку на огромном стадионе. Я глотала ветер и темноту, окружавшие меня, а еще и все невыслушанные мнения тоже. Это было нелегкой работой, и я не чувствовала себя окончательно убежденной. Думаю, именно поэтому я надела красное платье: чтобы выглядеть более убедительно.
Это было красное платье моей матери, сшитое из какой-то блестящей и как бы светящейся ткани, из атласа или шелка. Спереди были три маленькие черные пуговки, а от талии оно расширялось и пышно струилось вниз. Я чувствовала себя в нем немыслимо элегантной и значительной. И я хотела удержать это чувство. Когда мама надевала его, она и сама словно начинала светиться, но излучая при этом не свет, а какое-то глубокое, темного цвета сияние. Как будто ее кровь начинала отбрасывать горячий отблеск, и все время хотелось находиться с ней рядом, как порой хочется понежиться в лучах зимнего солнца в надежде, что они тебя согреют.
Но это случалось только тогда, когда мы принимали гостей. В такие вечера мама обычно держала в руке бокал вина, и она улыбалась и смеялась точно так, как это делают фотомодели на журнальных снимках, рекламирующих сигареты или туфли.
Такие вечеринки устраивал папа, потому что он знал, что они ее развлекают. Обычно он приглашал Брикстонов, старину Теда Балларда, мистера и миссис Джейкоб, иногда еще чету Бартоломью или Хиллов, или Трэвиса Хьюстона. Папа разносил напитки, делал улыбку беззаботной и поглядывал на свою жену-иностранку, проверяя, действительно ли она всем довольна и счастлива. Она сидела, откинув руку на спинку дивана и выставив вперед ногу, играя подолом красного платья, заставляя ткань вздыматься и опадать подобно играющей волне. Говорила о Париже и о знаменитом театре «Пигаль», где она была актрисой. Все смотрели на нее – из-за этого платья и потому что ее руки словно бы дирижировали воздухом. Когда она смеялась, она подносила руку ко рту и запрокидывала голову, а ее смех заполнял всю комнату.
