В течение какого-то времени Меццанотте лежал неподвижно, уставившись в потолок. До тех пор, пока не заметил, что, лежа на боку рядом с ним в позе эмбриона, Аличе снова тихо плачет. Он протянул руку, чтобы погладить ее по спине, сотрясавшейся от рыданий, но она резко отодвинулась.

Стоя в дребезжащем по рельсам трамвае, который мчался, раскачиваясь туда-сюда вместе с другими пассажирами, Лаура держалась за поручень, чтобы не упасть. Почти восемь часов, она точно не успеет к ужину вовремя. Соланж, должно быть, уже сидит за накрытым столом. Одна, потому что расписание отца и так было известно. Возможно, она пытается заглушить свой гнев, выпивая один бокал вина за другим. После утренней ссоры опоздание Лауры могло быть последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, но девушке было все равно. Она чувствовала себя измученной, но счастливой. Во время собеседования Раймонди изложил ей свою собственную историю, о которой Лаура уже читала статью в газете: трудное детство, бегство из дома в шестнадцать лет, пристрастие к наркотикам, сначала как потребителя, а затем и как дилера; первая отсидка в тюрьме, затем снова наркотики, грабежи и кражи, и так до нового ареста; в тюрьме – раскаяние и отчаяние, две попытки самоубийства; встреча с тюремным священником, благодаря которому он вновь обрел веру и волю к жизни; условно-досрочное освобождение, начало новой жизни, решение посвятить себя людям, отвергнутым обществом, и открытие Центра социальной помощи при содействии миланской курии в большом помещении, бесплатно предоставленном железной дорогой. Затем Раймонди перепоручил Лауру нескольким волонтерам, которые подробно объяснили ей, как устроен Центр и в чем заключается их работа. Она сразу почувствовала себя принятой, без принуждения, и это особенно приятно удивило ее.

Погруженная в свои мысли, Лаура не обратила внимания на внезапное ощущение холода, от которого по телу пробежал озноб. Но именно так оно заявляло о себе, и Лаура хорошо это знала. Затем она почувствовала покалывание у основания шеи, как будто кто-то смотрел на нее. Сначала это был лишь едва ощутимый дискомфорт. Лаура попыталась отмахнуться от этого чувства, но ничего не получалось. И вдруг она почувствовала, что этот взгляд направлен прямо на нее; жадный и настойчивый, он скользил по ней, обволакивая ее всю. Он излучал чистое желание – ни следа привязанности или нежности, только жестокую, свирепую жажду обладания.

Только тогда Лаура начала тревожиться. Это случилось снова. Она была уставшей, на взводе. Отвлеклась – и позволила этому случиться. Все произошло так быстро, в считаные мгновения… Лаура закрыла глаза, прижала ладони к вискам и попыталась сосредоточиться, мысленно выстроить в своем уме стеклянный колокол, который она обычно постоянно держала вокруг себя, чтобы защититься, отгородиться от мира, – но было уже слишком поздно. Это чужое желание уже преодолело все барьеры; девушка чувствовала его внутри себя, отталкивающее и непристойное, растущее, набухающее, расширяющееся с неудержимой яростью волны наводнения. Теперь это был уже не просто взгляд, а руки, ощупывающие ее, тыкающие, ползающие повсюду, от которых не было ни спасения, ни защиты.

Вместе с паникой поднялась тошнота. На лбу выступили бисеринки пота, дыхание стало прерывистым. Каждый раз вторжение чужих эмоций, ощущение их в собственном разуме и плоти, словно они были ее собственными, с точно такой же интенсивностью, было ужасным, шокирующим и сокрушительным опытом, к которому она никогда не сможет привыкнуть.

С сердцем, лихорадочно бьющимся в груди, почти желая выплеснуть его из грудной клетки, Лаура, как затравленный зверь, панически озиралась вокруг, под враждебно настроенными взглядами других пассажиров. Они, наверное, думали, что она сумасшедшая или наркоманка в ломке. Ей стало стыдно, но это было сильнее ее, она не могла себя контролировать. И тут заметила его. Он сидел в конце трамвая на одной из деревянных скамеек, одной рукой обнимая маленького шестилетнего мальчика, занятого ковырянием в носу; другая его рука небрежно лежала на плечах утонченной, надменной, рассеянной женщины. Мужчина смотрел на нее, скривив губы в самодовольной ухмылке. Это был он. Костюм и галстук под элегантным темным пальто, короткие волосы того же оттенка серого цвета, что и его очки в стальной оправе, черный портфель между ног. Уважаемый менеджер, любящий семьянин. С виду. Но Лаура чувствовала, какие извращенные желания бурлили в нем, видела, какие отвратительные вещи он хотел с ней сделать, с чем играла его больная фантазия, пока он, спокойный и блаженный, сидел между женой и сыном. Она не могла поверить в то, что такие вещи могут доставлять кому-то удовольствие. Она не могла представить, что их вообще возможно представлять.

Ее желудок буквально выворачивало. Со спиной, покрытой ледяным потом, и горлом, сжатым так, что в него не пролезла бы и булавка, Лаура бросилась к дверям трамвая и, задыхаясь от нехватки воздуха, схватилась за кнопку требования остановки. Она звонила и звонила, среди грязных и насмешливых взглядов и ворчания людей, пока водитель не остановился и не открыл ей.

Лаура как раз успела выскочить наружу, когда рвотные позывы заставили ее согнуться пополам. Сидя на корточках на тротуаре, опираясь одной рукой о стену, чтобы не рухнуть на землю, она извергла из себя все, что было в ее теле.

Ночной воздух был сырым и холодным, пронизанным дымкой, образовывающей желтоватые ореолы вокруг уличных фонарей. Меццанотте шел по тротуару, оставляя за спиной опущенные ставни кебабных, телефонных центров, китайских парикмахерских, египетских продуктовых магазинов, южноамериканских ночных клубов. Виа Падова была не только одной из самых длинных улиц города – почти четыре километра от Пьяццале Лорето до порога Кашина Гобба, за пределами кольцевой дороги, – но и одной из самых многонациональных. Сложная реальность, полная противоречий и конфликтов, и в то же время чрезвычайно жизненная, которая очень нравилась Меццанотте. Было три часа, и вокруг ни одной живой души – за исключением нескольких редких автомобилей, которые проносились мимо, на мгновение ослепляя его своими фарами. Он встретил лишь небольшую группу уроженцев Магриба под арками железнодорожной эстакады, которые, несомненно, занимались какими-то темными делами. Когда он проходил мимо, они не сводили с него глаз, их лица были напряженными и мрачными.

Под капюшоном худи в его ушах на полной громкости звучала музыка в наушниках. Хардкор-панк, его музыка, та самая, которая несколькими годами ранее сопровождала его вплоть до грани самоуничтожения.

Голос Джелло Биафры, вокалиста группы «Дэд Кеннедиз», был злобным, безумным криком, который взлетал над разрушительным хаосом музыки, превращая песню в звуковой эквивалент танка, сметающего все на своем пути. Меццанотте ускорил шаг, пытаясь подстроить свой пульс под этот сумасшедший ритм, хотя и был не в форме; его дыхание становилось тяжелым, а мышцы просили прекратить эти мучения.

Даже после того как Аличе наконец перестала плакать и уснула, Рикардо еще несколько часов лежал на кровати, не в силах заснуть; его голова была набита мрачными мыслями, кружившимися вокруг, клевавшими его мозг, как стервятники клюют падаль. В конце концов, больше не в силах это выносить, Рикардо бесшумно встал и вышел из комнаты. Он пропустил ужин и был голоден. Все еще обнаженный, съел ледяные остатки запеченной вегетарианской пасты, стоя перед открытым холодильником, затем влез в свой старый и рваный спортивный костюм, обулся в кроссовки и вышел в ночь. Даже после ухода из бокса Рикардо никогда полностью не прекращал тренировки. Отчасти потому, что некоторые привычки умирают с трудом – и вы становитесь зависимы от физических нагрузок, как от наркотика, – а отчасти потому, что заботился о поддержании физической формы. Но в последнее время он сильно отпустил себя. Не бегал и не ходил в спортзал уже несколько недель и с трудом мог вспомнить, когда в последний раз надевал перчатки. У него было ощущение, что он наблюдает за постепенным и неумолимым распадом своей жизни, не имея возможности сделать что-либо, чтобы предотвратить его. В некоторые моменты Рикардо был настолько полон разочарования и страдания, что, казалось ему, он вот-вот лопнет.