— Какой-то парадокс! В стране произошла культурная революция, а наши детки оказались серее своих родителей. В чем дело? — развела руками Антонина Борисовна.
— Зато дети других родителей стали интеллигентней, — улыбнулся Михаил Михайлович. — Культурная революция делалась не для нас, для народа.
— Да идите вы, — отмахнулась она. — А мы кто? Разве не народ?
— Увы. В том-то и беда, — продолжал, улыбаясь, Михаил Михайлович.
— Когда-то интеллигенцию считали мозгом нации, — вставила соседка.
— Тоже — увы, — повернулся к ней Михаил Михайлович. — По этому поводу были и другие высказывания.
— Бросьте спорить, — остановила их Наташа. — Мы пришли на день рождения.
— Погоди, Наташа… Какие же, интересно, были высказывания? — спросила Антонина Борисовна.
— Наташа права, мы не на дискуссию пришли. К тому же давно миновало время бесконечных споров о судьбах русской интеллигенции… Еще и Ильф и Петров…
— Мне плевать на ваших Ильфов и Петровых! — с присущим ей темпераментом воскликнула Наташина тетка. — И почему миновало время? По-моему, это вечная тема — народ и интеллигенция.
— Это уже анахронизм, дорогая Антонина Борисовна. Думаю, нашим молодым людям это совсем неинтересно. Не так ли, Алексей?
— Алексей, разумеется, скажет, что ему очень интересно, — не дала ответить Коншину Наташа. — Ему страшно хочется казаться умным.
— Да, мне интересно, — сказал он спокойно, угадав причину Наташиного раздражения, — значит, она звонила ему тогда, попав на Асю.
— Что бы ни говорили про нашу русскую интеллигенцию и дворянство, но это они создали нетленные духовные ценности, — продолжала Антонина Борисовна. — У той же Ахматовой есть чудесные и очень патриотические стихи, написанные в войну. И как можно…
— Да, написаны, — перебил ее Михаил Михайлович, — но вы, Антонина Борисовна, поймите, — остатки разбитого революцией класса не могут быть абсолютно верны разбившему их народу. Для них всегда прошлое останется самым лучшим, что было в жизни…
— Господи, какую галиматью вы порете! А вы? А я? Ведь мы тоже «осколки» разбитого вдребезги!
— Что касается меня, вы знаете, я принял революцию сразу и безоговорочно. Но нам известно и то, кем был Гумилев и за что наказан. А Ахматова — его жена. Как может она относиться к власти, покаравшей ее мужа?
— Но вы же относитесь к ней прекрасно, а вас тоже… — тут Антонина Борисовна осеклась, пробормотав: — Простите…
Михаил Михайлович перестал улыбаться, изменился в лице, но быстро овладел собой и, закурив, продолжил:
— Так вот насчет патриотизма, Алексей…
Но соседка не дала ему досказать. С насмешливой улыбкой она уронила:
— Браво, Михаил Михайлович, очень мило. По-вашему, выходит, нам вообще нельзя доверять, если для нас самое лучшее было в прошлом?
— Не надо передергивать…
— Передергиваю не я, а вы, Михаил Михайлович. Вы и вам подобные.
— Интересно, кого вы имеете в виду? — усмехнулся он.
— Таких очень много. К сожалению, — сказала соседка и отвернулась.
Разговор погас… Воспользовавшись паузой, Наташа сказала, что, наверно, хватит, никому это не интересно, и предложила тост за здоровье тетки. Пока закусывали, Коншин оглядывал большую, но беспорядочно заставленную старой мебелью комнату, довольно-таки захламленную. По всем углам свернутые рулонами трафареты для раскрашивания ковров, чем занималась Антонина Борисовна, работая в какой-то артели. Стоял запах масляной краски, а сами тюбики валялись не только на ломберном столике, но и на буфете и на стульях. Эта работа спасла, как она говорила, ее в войну, да и сейчас приносила, видимо, какой-то заработок.
Чтоб объяснить Наташе присутствие в его квартире «знакомой», Коншин стал рассказывать об Асе. Наташа слушала равнодушно, Антонина Борисовна с ее обычными всплесками, а Михаил Михайлович внимательно и вроде бы с интересом.
— Ну и чем вы возмущены? — спросил он, когда Коншин закончил рассказ. — Сколько можно мытарить девчонку, которой и так досталось сполна? Плен навсегда останется темным пятном в биографии каждого, кто там побывал. Нет же никаких гарантий, что этих людей не завербовали фашисты.
— Помилуйте, она же крестьянская девочка, комсомолка, пошла добровольно, столько сделала! — взорвалась Наташина тетка. — Я поражаюсь, интеллигентный человек и такой ортодокс!
— Ортодокс? Нет, Тонечка, здесь что-то другое, — вставила соседка с той же усмешкой.
— Да, другое. Существует логика классовой борьбы. От нее никуда не денешься. К сожалению, вы все в этом не разбираетесь…
— И не хочу! И не буду разбираться! — оборвала его Наташина тетка. — У людей есть сердце. Только ему надо верить, а не какой-то там логике.
— Поступок Алексея — тому доказательство, — странно улыбаясь, заявила Наташа. — Он поверил сердцу и, видимо, премило провел время с бывшей разведчицей. Не так ли? — посмотрела она на него.
— Очевидно, если она оказалась недурненькой, — поддержал Наташу Михаил Михайлович со смешком.
— Будь она другой, вряд ли пригласил бы в дом, — довольно натянуто рассмеялась она.
— Не слушайте их, Алеша. Они все опошлили, — заступилась Антонина Борисовна. — По-моему, вы совсем не бабник.
— Тетя Тоня, откуда у тебя такое знание мужчин? По-моему, кроме дяди Жоржа, ты никого не знала.
— Не воображай, что мужчины сложные существа. Достаточно узнать хорошенько одного…
— Не так уж мы примитивны, — заметил Михаил Михайлович.
— Но и не загадки, — отрезала Антонина Борисовна.
— Женщины, увы, тоже.
— Но вы все равно ничегошеньки в нас не понимаете. Скажите, Алеша, Наташа для вас загадка?
— Наверно… В чем-то да… — пробормотал он смутившись.
— Вот видите, — торжествовала она. — Даже моя племянница — загадка, — и рассмеялась.
— В ваши годы, — улыбнулся Михаил Михайлович, — я уже более или менее разбирался в женщинах.
— У них же, бедных, — кивнула Антонина Борисовна и на своего сына, — юность прошла в окопах. Они еще глупые и наивные мальчишки.
— Тетя Тоня, мне кажется, наивна ты, думая так, — сказала Наташа с брезгливой гримаской.
— Что с тобой сегодня, милая? — покачала головой тетка.
— Ничего. Абсолютно ничего, — пожала плечами Наташа.
Михаил Михайлович увел разговор в сторону, спросив Коншина о его делах. Тот громко, чтоб слышала и Наташа, сказал, что у него есть договоренность с одним издательством на большую работу и он уже подумывает, не взять ли свободное посещение в институте или вообще перейти на заочный.
Михаил Михайлович искренне поздравил его, но по выражению его лица Коншин увидел, что дела его самого, видимо, не блестящи. Это было ясно и по его раздраженной реакции на слова Антонины Борисовны, почему он до сих пор не обратился в МОСХ. Он буркнул, это от него не уйдет, а пока ему хватает случайной работы.
Поговорили еще о том, о сем, а затем Антонина Борисовна вдруг вспомнила о похоронах Михоэлса, прошедших месяц тому назад, и выразила недоумение, кому же нужно было убийство этого актера.
— Думаю, Шейнин разберется. Ведь ему поручили это дело, — сказал Михаил Михайлович.
…С Сивцева Вражка шли втроем. Михаил Михайлович у Театра Вахтангова повернул к Собачьей площадке, сказав на прощанье:
— Алексей, вы хотели познакомить меня с вашим Марком. Не забыли?
— Нет. Сходим в ближайшие дни. Я позвоню.
— То, что вы рассказывали про него, меня заинтересовало. Всего доброго. Жду звонка.
Коншин взял Наташу под руку, и они пошли дальше по Арбату хоть и далекому от его дома, но знакомому ему с детства и любимому. В юности приезжал он часто в писчебумажный за бумагой и красками, помнил и довоенную краснонеоновую вывеску ресторана «Париж», превратившегося сейчас в обычную забегаловку. Был тихий зимний вечер, и было хорошо идти по старой московской улице, приятно держать руку на пушистом рукаве Наташиной шубки, только зря она не верит ему и думает о нем хуже, чем он есть. Около бывшей «Праги» он неожиданно для себя сказал:
