— Прекратите! — вдруг стукнул кулаком по стойке летчик. — Товарищи, это же провокация! Вы что все как воды в рот набрали?

Но летчика никто не поддержал, кто-то пробормотал, что это же иностранцы, не стоит обращать внимания, не надо связываться, а то могут быть всякие осложнения. Черт с ними, сказал другой. В общем, вмешиваться никому не хотелось, и это возмутило Коншина, пожалуй, больше, чем пьяные подковыривания американцев. Он поднялся и, тяжело топая сапогами, прихрамывая, подошел к стойке. Он не знал еще, что скажет и что сделает, но не подойти не мог, нужно же как-то остановить бывших союзничков.

Американцы повернулись к нему с улыбочками и ждали, а он, не находя слов, угрюмо глядел на них в упор и молчал. Хотя на пиджаке Коншина не было орденских планок, но по сапогам и армейским бриджам они, видно, поняли, что перед ними бывший солдат. Они перестали улыбаться, один бросил другому что-то по-английски, а затем опять оба заулыбались и затараторили, что русский солдат — хороший солдат, что они «очен» его уважают, но вот что это «идейно, безыдейно» они не могут понять, это же так скучно…

Летчик, побагровев еще больше, хотел было что-то сказать, но тут к стойке подошел молодой мужчина в синем флотском кителе с пустым рукавом и, показывая через спину большим пальцем левой руки в зал, процедил что-то по-английски. Американцы переглянулись, поглядели в зал — из-за дальнего столика поднимались двое в штатском, но с выглядывающими из-под воротников рубашек тельняшками. Американцы кинули на стойку деньги и нехотя сползли со стульев.

Но когда они шли к выходу, те двое заступили им дорогу. Американцы остановились, потом попытались обойти справа, но бывшие морячки тоже двинули в сторону, встав перед ними, американцы тогда влево — моряки опять на дороге. И продолжалось это до тех пор, пока однорукий не крикнул командирским голосом:

— Пропустите, ребята!

Ребята пропустили и пошли за свой столик. Американцы скрылись за дверью.

Тут все облегченно засмеялись.

— Вот тебе и бывшие союзнички, — хихикнул кто-то.

— Скатертью дорожка…

— Так бы сразу…

— Молодец, браток! — хлопнул летчик по плечу моряка.

— Интересно, молодой человек, что вы им такое сказанули? — спросил поэт, щуря глаза.

— Что я из морской пехоты и со мной два парня оттудова. Ну и чтоб проваливали к чертовой матери, — небрежно кинул моряк и обратился к барменше: — Риммочка, за коктейли они заплатили?

— Все в порядке, Борис Афанасьевич.

— Мы за это «идейно» четыре года кровь лили, а они, гады… — пробурчал Коншин.

— Опоздали, милый. Надо было им это и сказать, — рассмеялся поэт.

— Ничего, зато он первым к ним подошел, — поддержал Коншина моряк и протянул ему левую, — Борис. Бывший капитан-лейтенант. Морская пехота.

— Коншин Алексей, просто пехота, — пожал он ему руку что есть силы.

— Пойдем к нам за столик?

— Спасибо, я уже закончил, — сказал Коншин и пошел в гардероб.

Швейцарам в коктейль-холле меньше пятерки на чай не давали, и они были до приторности услужливы. Пришлось и Коншину сунуть им бумажку после того, как подали ему бушлат, желали всего хорошего и приглашали заходить еще. А четыре сорок стоила пачка «Беломора», обеспечивавшая куревом на целый день. Ладно, не каждый день по таким заведениям ходишь, успокоил он себя.

Вышел он на оживленную, праздничную улицу Горького, но не сразу схлынула с него досада на себя, что стоял столбом перед американцами, а чего сказать — не нашел. То ли этот безрукий бывший капитан-лейтенант — врезал по-английски, те и смотались. Да и от разговора с Анатолием Сергеевичем непонятный осадок, не поймешь — радоваться ли постоянной работе, которую тот предложил, или не очень?

С Пушкинской площади завернул он на Страстной и пошел бульварами. Народа почти не было, только впереди маячила пара — женщина, шедшая быстрым шагом, а рядом коренастый мужчина, пытавшийся, видно, заговорить с нею и иногда заступавший ей дорогу. Коншин поравнялся с ними как раз в то время, когда мужчина опять встал на дороге, загородив ей путь. На нем была серая меховая шуба, наверно из волка, фасонистая кепочка, сшитая, безусловно, на заказ, а на ногах оленьи унты. Он что-то говорил, перекатывая длинную «казбечину» с одного угла рта на другой. С севера, видать, подумал Коншин, и хотел было пройти мимо, но женщина окликнула его:

— Остановитесь, пожалуйста! Помогите. Этот человек пристает ко мне.

Коншин остановился и повернулся к ним.

— Проходи, паря, — миролюбиво начал мужчина. — Не мешайся, дело у нас личное. Приехал вот с севера, а она тут… Видишь, домой не желает идти… — он усмехнулся, выплюнул папиросу, добавив: — Ты проходи, сами разберемся, — и махнул рукой.

— Он врет! Я не знаю его, в первый раз вижу! — женщина метнулась к Коншину и схватила его за руку. — Пойдемте!

— Так не выйдет, — вроде лениво протянул мужчина, а потом, резко ухватив женщину за плечи, оторвал ее от Коншина. — Дома-то детки ждут, а ты… Нехорошо, милая, нехорошо… А ты иди, кореш, не связывайся.

Коншин стоял, не зная, что делать. Мужчина говорил уверенно и пока миролюбиво, но какой-то опасностью веяло от него, от крепко сбитого тела, скуластого хищного лица с узкими, в ниточку губами и близко поставленными глазами, в которых таилась угроза. Может, и верно, не стоит связываться? Хотя на мужа этой красивой и интеллигентной женщины он не очень-то походил, но может же быть?

— Вы что, не верите мне? — воскликнула женщина, рванувшись опять к Коншину, но мужчина удержал ее. — Или струсили? А еще бывший фронтовик! Отпустите меня! — повернулась она к мужчине и рванулась еще раз.

Коншин покраснел. Обвинение в трусости, да еще со стороны женщины — это уже чересчур. Он шагнул к ним и бросил командным тоном:

— А ну — отпустите ее!

— Шел бы ты подобру-поздорову своей дорогой, паря, — осклабился мужчина, блеснув золотым зубом. — А то я из-за своей жинки могу с тобой такое сделать, — и покачал головой.

— Повторяю — отпусти! — уже разозлился Коншин.

— Уходи, падло, — прошипел мужчина, сузив глаза.

Теперь Коншину стало ясно, кто перед ним. Надо было бить первым и сразу в лицо, чтоб ошеломить, показать силу, но ему всегда было трудно начинать драку, и он ударил не по лицу, а по руке, державшей женщину за локоть, ударил сильно, ребром ладони.

Она вырвалась и быстро пошла вниз по бульвару, к Трубной, где горели фонари и толпился народ, а Коншин тут же получил два удара — под ложечку и по лицу. Удары были тяжелыми — этот в шубе умел драться, — и Коншин пошатнулся, его перегнуло пополам, и он закрылся, ожидая продолжения драки, но мужчина легко перепрыгнул через чугунную ограду и, перейдя трамвайную линию, скрылся в воротах дома.

— Благодарю вас, — сказала женщина, протянула руку в лайковой перчатке — она ждала его внизу.

— Чего там, — пробормотал он. — Вас проводить?

— Нет, спасибо. Я сяду на трамвай.

На день рождения Наташиной тетки, жившей на Сивцевом Вражке, Коншин пришел с опозданием. Еще в коридоре услышал он громкий разговор, в котором выделялся хрипловатый, прокуренный голос самой хозяйки:

— Что бы ни говорили, а Ахматова великая поэтесса! Все эти разговоры вокруг нее забудутся, а она останется.

Коншин постучался и вошел. Первой он, конечно, увидел Наташу, лишь затем и других — Михаила Михайловича, Наташиного брата с его девицей и соседку по квартире, пожилую даму из бывших. С ней он был незнаком.

— Вот и Алеша меня поддержит, — бросилась Наташина тетка к нему. — Я говорила…

— Я слышал, Антонина Борисовна, но я плохо знаю Ахматову.

— Стыдно! Совсем не знаете?

— Так, несколько стихотворений, — сознался Коншин.

— И вероятно, считаете себя интеллигентным человеком? — не унималась Антонина Борисовна.

— Ну, не очень, но… считаю.

— Тоня, но что вы пристали к молодому человеку? В школе они этого не проходили, — иронически заметила соседка.