— Чудна́я была Анька,— сказал Станишевский.— Полина ее не пускала, а она говорит: «Позовите мне начальника». Полину помнишь, вахтера? Она выдала трехэтажным, такие, мол, рассякие, в мужское общежитие на ночь глядя… Хорошо, я как раз мимо шел.

— Когда Аня ходила в общежитие? — спросил Шубин.

— Она все время ходила.

— Зачем?

Спросил и пожалел об этом. Он не хотел, чтобы Маша их слышала.

— Чтобы я повлиял на тебя. Она маленько чокнутая была, да?

Маша не понимала, о ком речь. Она ждала, что сейчас появится милиция и им придется доказывать, что они не грабили вместе со Станишевским булочную. В виновности Станишевского она не сомневалась и обдумывала, как сможет доказать свою и папину непричастность. Придется возвращаться с милиционерами к бабушке, и бабушка подтвердит, что весь вечер они с папой были у них, потому что дедушка нуждается в помощи, он лежит после инфаркта оттого, что у него умерла дочь. Дома в постели она, все еще ожидая милиционеров, рассказала об этом своем плане. Шубин похвалил, и она успокоилась.

Как и мать, она все обдумывала заранее, и потому сигнал тревоги, на который никто не откликается, был для нее сверхъестественным, необъяснимым явлением.

Электрическая сигнализация тогда только появлялась. Он еще помнит ночных сторожих в тулупах, валенках и теплых шерстяных платках.

И эту булочную прежде сторожила одна такая тетка. Тогда здесь накатывали асфальт и стояло несколько новеньких двухэтажных домов да десятка три бараков. Очередь за хлебом и мукой занимали с пяти утра, и едва подходили первые, тетка в тулупе исчезала. Возвращаясь ночью в общежитейский барак, Станишевский иногда останавливался поболтать с ней. Он мог вытащить из кармана бутылку водки и предложить тетке несколько глотков или подарить пол-литра целиком. Шубин гордился дружбой с ним.

Он ничем ее не заслужил, просто жили в одной фанерной клетушке. Станишевский даже предпочел бы иметь соседом парня покрепче и повзрослей, и несколько раз затевалось переселение Шубина, обмен койками, но третий жилец комнаты, Федя Новиков, каждый раз умел отстоять соседа. Одному ему со Станишевским было не сладить, а если бы тот поселил своего дружка, то и совсем пришлось бы убраться. Вдвоем же с Шубиным, держась всегда вместе, они представляли силу.

Но и Федя при случае давал понять знакомым парням, что он живет со Станишевским: «Вчера Стас таким сальцем угощал…»

Эти сало и водку, эту славу, даже некоторую безопасность в их неспокойном районе давал Станишевскому его трофейный аккордеон. На все гулянки и свадьбы старались заполучить Стаса. Его слава достигла соседней слободы, прозванной из-за скученности домиков «Шанхаем». Там всегда гармониста одаривали водкой и салом.

Стас раскладывал угощение на своей койке и посылал Шубина приглашать ребят. Зато когда подкарауливали Станишевского из-за какой-нибудь девчонки шанхайские, слепянские, городские или поселковые парни, по трое, четверо, а то и с добрый десяток, с ножами, с отлитыми из оловянных ложек кастетами в карманах,— они имели дело с ребятами из четвертого барака. Потерпев несколько поражений, враги Стаса объединились, и однажды весь Шанхай, человек тридцать шпаны, пошел бить четвертый барак, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не подоспела вовремя милиция. Тогда напихали и увезли полный «воронок» шпаны и в районе сразу стало спокойнее. Потом была еще одна попытка проучить Станишевского, а потом все затихло, и Стасу перестали угрожать. То ли смирились, то ли времена начали уже меняться.

По воскресеньям барак пустел. Станишевский с субботы гулял на очередной свадьбе, Федя Новиков уходил к своей Тане Лабун: у ее отца был дом с огородом и садом, делянка картофеля на бесхозном пустыре у железной дороги, два кабанчика в сарае, Федя пришелся там ко двору.

Шубин шел в город к сестре, и вечером Станишевский спрашивал: «Опять ходил к сестричке?» Начинались шуточки. На языке Стаса «ходить к сестричке» было кодом, означающим связь с женщиной, и он забавлялся, дразня Шубина: «Вы, ребята, не глядите, что Шубин тихий, у него на каждой улице сестричка, он парень о-го-го! Партизаны, они все такие!» У Шубина никогда не было своей девушки, и Станишевский это знал.

Сестра Вера осталась единственным родным человеком. Она считала этот город своим: до войны успела проучиться год в медицинском. В сорок четвертом разыскала брата, проплакала ночь в землянке командира отряда Петра Буряка и снова исчезла, двинулась дальше с полевым госпиталем. А через год перетянула брата сюда.

Дорога от общежития в город шла мимо завода. Несколько маленьких цехов — бывшие мастерские танкистов — были скрыты деревьями. Между ними и дорогой шумел среди сосен поселковый базарчик, толпился народ у пивного ларька, у финских времянок для семейных. Под самыми заводскими стенами стирали в поставленных на табуретки корытах хозяйки, выплескивали мыльную пену на траву, развешивали между домиками белье и следили за прохожими, чтобы не сорвал кто ненароком залатанную рубаху или кальсоны. Слева строился поселок, галдела очередь у конной повозки с керосиновой бочкой. За последним двухэтажным домом от дороги отделялась тропинка, слабо обозначенная на сухой хвое, шла через картофельные делянки, кончалась обрывом у железной дороги и, вновь возникнув за полотном, тянулась вдоль пакгаузов сортировочной станции и окончательно исчезала на пыльных улицах деревянной окраины, по которым бродили куры и гуси.

Вера работала медсестрой во 2-й Советской больнице. Там было психиатрическое отделение, известное всему городу. Когда хотели сказать кому-нибудь, что он ненормальный, говорили: «Ты что, из 2-й Советской?» Шубин приходил рано и ждал, пока освободится от дежурства сестра. Там он познакомился с Аней.

Каштановая коса была завернута сзади тяжелым узлом. Впереди — челочка. Большие серые глаза. Она всему удивлялась. Шубин туманно намекал на свои кровавые счеты с шанхайской шпаной. Будто бы нечаянно дал ей увидеть оловянный кастет. Этот кастет он выменял когда-то за табак и так им никогда и не воспользовался. Он очень хотел походить на Станишевского, и ему казалось, что это у него получается, так хорошо она слушала, веря каждому его слову. Она действительно верила, но картина ей рисовалась совсем другая, нисколько не похожая ни на его выдумки, ни на жизнь. Об этом он догадался только несколько лет спустя. На окнах больничного корпуса были решетки из металлических прутьев, скамейки в тени старых лип все были заняты. Вокруг густо заросшего сада шла белая каменная стена. Высокая с южной стороны, она уступами сходила на нет, словно бы под землю, к северу, превращаясь в парапет, на котором можно было сидеть, прячась от солнца под густыми низкими ветками. За парапетом в двух метрах внизу шла вдоль стены улица, звенел трамвай, шагали люди, проезжали в штаб округа черные «Эмки». В конце улицы белели афиши кинотеатра «Звезда», и они договорились, что в следующее воскресенье пойдут в кино.

Он не знал, как ведут себя девушки после кино. Слышал от ребят разное. Слышал и такое: «А уж если в кино ее разок сводишь, так все». Ребятам не всегда можно было верить, каждый старался прихвастнуть, но допускал он все.

— Дала дотронуться локтем,— рассказывал про свои дела Федя Новиков.

— Врешь?

— Честно. Нечаянно получилось. Я ее провожал, идем по Стахановской, и вдруг полная темень…

Подстанция была на пятьсот киловатт. Когда начиналась плавка в электропечи, оставался без энергии заводской поселок.

— …я под руку взял, она шевельнулась было, а я крепко так сжал, мол, трепыхайся, а я не отпущу, она и сделала вид, будто не чувствует ничего. А я локтем ей вот сюда упираюсь, нечаянно так получилось. Сначала сам чуть не отдернул, знаешь, так тепло и как мячик, аж в глазах темно стало, но иду, и она ничего. Молчит. В следующий раз я…

Он всегда знал, что будет в следующий раз.