— Но что я такого сказала?
— Чего тебе не хватает? Ты голодна? Тебя бьют? Как это глупо — быть вечно недовольным, когда есть всё, чтобы быть довольным! Работа, семья — жизнь должна быть праздником, а ты из праздника по своей прихоти делаешь бесконечное наказание! Кто тебя наказал? За что ты меня наказываешь?
Он вдруг увидел ее лицо — лицо затравленного, загнанного в угол человека. Он представил, как спешила она сегодня домой, готовила обед, боясь не угодить, ждала его, обрадовалась ему и теперь, не зная своей вины, не может понять, что же с ним произошло.
Но жалеть ее он не мог.
Два дня они не разговаривали. Он дал себе слово: первым не начнет. Ядя права: «Если б ты как мой Ковальчук был, меньше бы она из-за ерунды переживала».
— Что, так и будем теперь? — наконец спросила Аня.
Он молчал.
— Станишевский, между прочим, то же о тебе говорит,— сказала она.
— Где ты видела Станишевского?
— Неважно. Случайно встретила. Он тоже говорит, ты в людях не разбираешься. Этот Егорычев вообще негодяй. За что он выгоняет Станислава?
— За пьянство выгоняет! Я не хочу говорить с тобой о Егорычеве.
— А Новиков…
— И о Новикове.
— Ты еще пожалеешь об этом,— сказала она тихо.
Почему-то она всегда доверяла Станишевскому. Видимо, чувствовала что-то родственное, жалкое и безнадежное.
Она не ужинала. Он не показал, что заметил это. Утром она не завтракала. Это было что-то большее, чем каприз. Это была невозможность жить. Он с работы дозвонился в клинику и попросил тещу приехать. Рассказал все.
— Господи,— сказала она.— Как ты похудел. Ты-то хоть сам ешь.
— Она не ест мне назло. Она очень злая.
— Дело не в этом…
— В этом,— сказал он.— Злоба — самое плохое, что может быть в человеке. Ей надо жить с идеальными людьми, а таких нет. Чуть только человек сделает что-то не так, она приписывает ему ненависть или что-нибудь еще похуже. Просто бред какой-то.
Он замолчал. Ему стало жалко тещу.
— Да,— устало сказала Людмила Владимировна. — Бред преследования.
— А в основе всего ее собственная агрессивность.
— Я не воспитала в ней юмористического отношения к жизни,— сказала Людмила Владимировна.— Я тогда не понимала, что юмор — лучший канал для избыточной агрессивности.
Очень часто сказанные невзначай слова тещи он вспоминал потом совсем по другому поводу и тогда удивлялся им. Так и мысль, что юмор — это культурный канал агрессивности, вспомнилась много времени спустя, когда он сидел с наливщиками у конвейера — они только что вытащили из пролета раскаленные шлаковые «козлы» и присели отдохнуть — и тут Агейчик налетел на них со стороны: «Что расселись, такие-расстакие?», побежал дальше, споткнулся о резиновый шланг и упал. Смеясь вместе с наливщиками, Шубин вспомнил эту мысль тещи и потом часто вспоминал ее, удивляясь, как, объясняя такие сложные вещи и даже но придавая этому значения, Людмила Владимировна, как и Аня, не понимала самых простых вещей.
Иногда ему казалось, что о людях мать и дочь судят одинаково.
— Уведи Машу, мы с Григорием Яковлевичем поговорим с Аней,— сказала Людмила Владимировна.
Он увел Машу на улицу и, вернувшись, услышал часть разговора.
— …Боря ничего вокруг не видит, вы же знаете, для него все люди хорошие. Я пытаюсь ему объяснить…
— Бесполезно! — накричал Григорий Яковлевич.— Он ничего но поймет! Он отличный парень, но мозги у него все знаешь где? С ним ты и не говори!
Так он старался освободить Шубина от ненужных разговоров.
— Он им поддается. Он, я заметила, все время сердится на меня. Я уж стараюсь, как могу, но вижу: он сердится на меня. Иногда совершенно без причины даже. Вчера даже Маша заметила,— Аня заплакала.
— Это он от усталости, Аня,— сказала Людмила Владимировна.— Он чрезвычайно устает в цехе.
— Нет, он все время сердится на меня. Не переставая. Я это чувствую…
— Вы только усиливаете ее идеи,— сказал Шубин, когда они с тещей остались вдвоем.— Чем это кончится?
— Но что же делать, Боря,— оправдывалась Людмила Владимировна.— Должен же быть человек, которому она может все рассказать.
— Я мог бы понять, если бы вы это делали для того чтобы ее переубедить…
— Боря, ты честно постарайся вспомнить: много ли ты людей сумел переубедить за свою жизнь? Часто ли бывало, чтобы кто-нибудь тебя переубеждал?
— Но если ей объяснить…
— Дело не в объяснениях. Докажи человеку, что его объяснения неверны, он просто придумает себе другие вместо прежних. Объяснения — это кожура без плода.
— Тогда что же делать? — спросил он.
— Я хочу, чтобы она любила меня. Если она будет любить меня, она усвоит, может быть, и мое отношение к жизни, мою картину мира.
— Меня она, значит, не любит?
— Боря, твое отношение к людям она никогда не усвоит.
Все-таки после ухода родителей они вместе поужинали. Утром Шубин ушел в цех успокоенный. Как всегда в конце месяца, он вернулся домой поздно, открыл дверь, и Маша бросилась к нему, не давая раздеться, уткнулась в колени, разрыдалась.
Аня лежала в кровати, долго не отвечала ему, наконец сказала:
— Ты сам поужинай, я не могу встать, у меня нога болит.
Он приготовил ужин и по тому, как жадно ела Маша, понял, что ее не кормили весь вечер.
— Ты же видела, что мама больна,— сказал он.— Могла бы нагреть чай и маму покормить и себя.
— Мама не больна,— сказала Маша.— Она притворяется.
Он ударил ее по щеке:
— Не смей так говорить про маму!
Маша лежала в кроватке, сказала:
— Папа, у меня в ухе звон.
— Спи, Маша,— сказал он.— У всех бывает звон в ушах.
— Но у меня не так, как у всех.
Вытянула руку, рассматривала ее.
— Смотри, у меня рука засыхает. Видишь, как сохнет? Сейчас отвалится.
Играла с куклой. Вдруг он услышал всхлипывания.
— Маша, что ты?
— Отвалилась рука.
За ужином взяла ложку левой рукой.
— Маша, не чуди, ешь нормально.
— Я же тебе сказала, что у меня рука отсохла.
— Возьми сейчас же ложку в правую руку! — заорал он.
Она испугалась, переложила ложку в другую руку. Слезы капали на тарелку. Ложку она несла ко рту, как непосильную ношу, и морщилась, будто очень больно. Он не мог смотреть, ушел из кухни. Стоял в коридоре, прислонившись к стене, и стучало в висках, будто туда переместилось сердце.
— Как тебе не стыдно! — сказала Людмила Владимировна.— Обычные детские фантазии.
— Обычные? И у меня такие были?
— Разные дети бывают. Разные люди. Выбрось это из головы.
— Я заметил, она так же, как Аня, не умеет терпеть. Если захочет что-нибудь, то или сразу подавай, или вообще ничего не надо.
— Аня похожа на ребенка. Инфантильность — это симптом. Но у детей это нормально, не пугай ты сам себя.
Ночью он долго не мог заснуть, задремал и тут же проснулся со странным, незнакомым ему чувством. Он почувствовал, что рядом спит чужая женщина. Ей что-то от него нужно, это ее дело, ему что-то от нее нужно, это его дело, они добиваются каждый своего, почему-то придавая этому видимость взаимной привязанности. Так же и все люди. Но чего они добиваются? Этого они не знают, каждый выполняет заложенную в него природой программу, как птицы, которые осенью летят на юг, как пчелы, которые откладывают в соты мед, все дело в заложенной программе. И он сам совершает до ужаса странные и необязательные действия, подчиняясь непонятным условиям неведомой игры. Случилась какая-то ошибка, либо же он — в центре всеобщего заговора против него, обмана, все знают смысл игры и сообща скрывают от него, и странно, что он понял это только сейчас... Он заснул, а утром все было, как обычно. Спустя несколько дней он вспомнил это странное полудремотное чувство и понял, что же должна чувствовать Аня и насколько ей труднее, чем ему.
