Давно уже не стало пивного ларька у проходной. Заводские почему-то признавали пиво только из бочки. Считалось, в бутылках оно плохое. Бочковое пиво было в бане и в пятнадцатой столовой. Пошли в столовую — она закрыта. Шубин сказал: «Ладно, ребята, в другой раз». Не тут-то было. Самый молодой из них, подручный вагранщика Леня Островский, обрадовался случаю проявить инициативу, привел их в какой-то буфет. А время шло, Шубин уже нервничал. Взяли пиво, воблу и… влили в пиво водку. Шубин видел, но не решился протестовать. Самое обидное — знал, что делает глупость, и не мог ее не делать. Он не терпел водки. Он помнит, что говорили о Станишевском и что он защищал Стаса. С первого своего дня на плавке Стас взял тон бывалого человека, тертого мужика. В перекурах, когда стоял конвейер и плавка «загорала», Стас, попыхивая «казбечиной», рассказывал всякие истории, и каким бы молодцом ни оказывался он в этих историях, в самом его желании говорить о себе, в самой попытке произвести впечатление была та слабость, которую рабочий человек не уважает и не прощает. Показать неуважение не решались, все-таки побаивались его до тех пор, пока самый молодой, тот, кто всегда на побегушках и кому терять нечего, все тот же Леня Островский, не брякнул первым: «Стас, тебе бы угрозыском руководить, чего ты к нам в заливщики пошел?» — «Потому что заливать умеет»,— сказал вагранщик к общей радости, и Стас понял, что всерьез его здесь уже никогда не примут. Впрочем, его охотно выбрали в цехком по культурно-массовой части.
И еще неприятно было, что ребята плохо говорили о втором мастере плавки, сменщике Шубина. Мол, Шубин хороший, а тот плохой. Не то чтобы льстили, но все-таки считали, что Шубину это приятно.
Аня, увидев его вечером, переполошилась. Не возмутилась, нет, решила, наверно, что теперь всегда будет, как у Ковальчуков, и что это неизбежно. Переполошилась она, что он с непривычки умрет. Уложила его в кровать и просидела рядом всю ночь, как около больного. Посмеялись бы ребята, если бы узнали.
Глупая история.
После того как он ушел, они еще добавили. А на следующий день к Шубину пришла жена одного из них. Она работала с мужем посменно. Годовалого своего малыша приучила спать днем: уложит его и бежит на смену в стальцех, и тот спит до прихода отца. А тут отец явился только к ночи, лыка не вяжет. Он и раньше был ненадежен, и Шубин, злой на него за собственную вину, пообещал жене выдавать получку мужа ей в руки. Он так и сделал. Это было в следующую субботу. Он сидел в своей конторке с ведомостью и пачками денег на столе, бригада выстроилась в очередь, и он при всех сказал парню:
— Я тебе денег не дам.
— Интересно, откуда у тебя такое право? — сказал парень.— Или закон такой есть, заработанные деньги не давать?
— Закона нет, а я не дам. Пусть жена за ними приходит. Можешь на меня жаловаться.
За полчаса до этого он объявил всем, что цехком постановил работать в воскресенье: отставали от плана. Жаловаться парень не стал, но в воскресенье все заливщики на работу не вышли.
Шубин ждал их в раздевалке, пока кто-то не сказал:
— Твоих сегодня не будет.
До начала смены оставалось полчаса. Он побежал к председателю цехкома Агейчику.
— Твои рабочие знали, что воскресенье объявлено рабочим днем? — спросил Агейчик.
— Знали…
— Ты знал, что они не придут?
— Нет, не знал.
Худого, желчного, хромающего на простреленную ногу Агейчика побаивался даже начальник цеха Егорычев. Что уж Шубину.
— Сейчас беру машину и едем с тобой по домам,— сказал Агейчик.
Первый металл пошел в восемь, минута в минуту, и все заливщики стояли на местах. Агейчик и Шубин смотрели, как заливают первые формы. Агейчик сказал:
— Ты знаешь, как поступали в войну с такими, как ты?
— Ничего же не случилось,— сказал Шубин.— Все работают.
— Ты не думай, что тебе это сойдет.
И на вечерней оперативке:
— Годовой план — это наше боевое задание, боевое задание тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Такие, как Шубин, открывали наши фланги на фронте.
— Война кончилась,— сказал Шубин.
— Это ты так считаешь, что кончилась. А там, там, где готовят третью мировую войну, там на такие настроения рассчитывают! Да не только там! Почитай сегодняшнюю газету! Мы еще разберемся, откуда у тебя такие настроения!
Егорычев вдруг хлопнул ладонью по столу, требуя внимания, и сказал:
— Шубин, отчитайся за ремонт третьей вагранки.
Все понимали, что он осадил Агейчика, и Агейчик это понял, сказал, медленно опускаясь на стул:
— Для каждого, кто был на фронте, ясно, что моральный дух — это первый вопрос, вопрос вопросов.
— Если вы имеете в виду меня, я, действительно, не был на фронте,— начал Егорычев.
— Я никого не имел в виду,— глядя в окно, сказал Агейчик.
— Я, действительно, не был на фронте. Я был там, куда меня поставила партия. Шубин читает газеты, как и каждый из нас. Надо быть бдительными, но не надо нездоровой паники. Наши органы делают свое дело, давайте и мы делать свое дело не хуже их. А наше дело — давать Родине чугунное литье.
Ремонт третьей вагранки, о которой спрашивал Егорычев, задержал Шубина в цехе до обеда второй смены. Подходя к раздевалке, он увидел Федю и удивился:
— Ты что здесь так поздно?
У Феди на формовке дела шли отлично, ему обычно не приходилось задерживаться.
— Цехком был,— объяснил он.— Я же член цехкома. Ну пока. Бегу домой.
— Куда ты торопишься,— сказал Шубин.— Погоди.
— Я не тороплюсь. Сам же говоришь, поздно.
— Я тоже домой иду… Что-нибудь интересное было?
— На цехкоме?.. Как всегда,— пожал Федя плечами.
— Агейчик ничего не говорил… интересного?
— Да вроде нет… Передо мной газетка лежала, я как-то увлекся, не слышал. Может, что и говорил…
Егорычев шел мимо них в свой кабинет на втором этаже бытовок, остановился.
— Пассивничаешь, Новиков, пассивничаешь,— сказал он.— На заседаниях цехкома надо быть активнее. Где ж твой комсомольский задор?
— А-а, все равно говорильня,— махнул рукой Федя, впрочем, не слишком раскованно, не очень он смел с Егорычевым.
— Потому и говорильня, что пассивничаем. Выведем мы тебя из цехкома, учти. Шубин, а ты давай ко мне в кабинет.
— Правда, что ты пьешь с рабочими? — спросил Егорычев.
— Что значит «пьешь»? — спросил Шубин.
— Не грубить! — крикнул Егорычев.
Шубин замолчал. Егорычев подождал ответа, не дождался:
— Сколько тебе лет? Несолидный ты какой-то… Что ты не пьяница, у тебя на лице написано, можешь не объяснять.
— Не мог я отказаться, Николай Васильевич. Один раз это было.
— Новиков тебе все рассказал?
— Что?
— Не рассказал? — удивился Егорычев.— Агейчик сейчас на цехкоме требовал, чтобы комсомольское бюро обсудило твой вопрос. Именно то, что я говорю: пьянство с рабочими.
Шубин пожал плечами.
Чтобы о нем говорили как о пьянице — в это он не верил и не боялся этого. И не понимал, отчего ж так тошно ему, пока не вспомнил: Федя. Как же Федя не рассказал, даже лгал, что не слышал ничего? Даже Егорычев упрекнл его в раздевалке. В понедельник Шубин опять спросил друга: «Как же ты не помнишь, не может быть такого!» — «Действительно,— удивлялся Федя.— Странно. Газетка передо мной лежала, должно быть, зачитался». — «Но когда Агейчик мою фамилию назвал, ты не мог не прислушаться! Если бы при мне сказали «Новиков», я бы сразу насторожился!.. Может быть, ты выходил в это время?» — «Нет, не выходил, вроде… Да кинь ты об этом думать,— сказал Федя.— Муть все это». Шубин не мог объяснить, что думает он об этом из-за Феди. Почему, ради какой выгоды Федя, старый его друг, скрывая, предавал его? И успокоился, когда понял: посторонний человек, конечно, поторопился бы все выложить ему, но Федя — друг, Феде стыдно, что он промолчал на цехкоме, не вступился… Чудак, этого Шубин и не требовал от него… «Я знаю, откуда пошло, что я пью с рабочими,— догадался он.— Это только Стас мог Агейчику сказать». Федя сделал вид, что вспоминает: «Действительно, Стас ляпнул что-то такое». — «Да ему-то что за дело? Он-то куда лезет?» — «Он в предцохкома лезет. Он заявление в партию подал».
