— Мне думалось, ты больше не веришь в эту чепуху.

— Я повстречал Сциллу, — торжественно сказал Наковальня Туру. — Я собственными глазами видел величие и мощь этой великой богини. Как я могу не верить ее словам? — Он посмотрел на пустой крест, свисавший с его четок, с таким видом, как будто никогда не видел его. — Я тоже страдал на той ужасной лодке и в этих мерзких туннелях. И боялся за свою жизнь. Голод и страх направляют нас к богам, сын мой. Я давно знаю это, и просто поражен, что ты, очевидно столько страдавший в своей жизни, не обратился к ним много лет назад.

— Откедова ты знаешь, что не обратился? Ты ни хрена обо мне не знаешь. Могет быть, я святее вас всех.

Синель, несмотря на крайнюю усталость, захихикала.

Наковальня покачал головой.

— Нет, сын мой, — пробормотал он. — Этого не может быть. Возможно, я глупец. И, несомненно, я нередко бываю глуп. Но не настолько. — Потом, более громко, он добавил: — На колени. Наклоните головы.

— Птица молит. Молит Шелк!

Наковальня, не обращая внимания на хриплое вмешательство Орева, взял правой рукой полый крест и изобразил им знак сложения.

— Узри нас, о Восхитительная Сцилла, чудо вод. Узри любовь нашу и потребность в тебе. Очисти нас, о Сцилла! — Он глубоко вздохнул; в шепчущей тишине вздох показался громким криком. — О Сцилла, твой пророк растерян и охвачен ужасом. Умоляю тебя, очисти глаза мои и разум мой. Покажи мне правильный путь через лабиринт темных проходов и неопределенных обязанностей. — Он посмотрел наверх и пробормотал: — Очисти нас, о Сцилла!

— Очисти нас, о Сцилла! — послушно повторили Синель, Кремень и даже Тур.

Соскучившийся Орев взлетел и ухватился красными когтями за выступ грубого камня. В желто-зеленом полумраке туннеля он мог видеть даже дальше, чем Кремень; сейчас, вися на потолке, он мог видеть еще дальше, но все равно не видел ни Гагарку, ни Шелка. Бросив поиски, он голодным взглядом посмотрел на тело Плотвы; его манили полуоткрытые глаза, хотя он был уверен, что его прогонят прочь.

Внизу черный человек бубнил и бубнил:

— Узри нас, верная Фэа, хозяйка кладовой. Узри любовь нашу и потребность в тебе. Накорми нас, о Фэа! Голодные, мы бредем сквозь мглу, нуждаясь в твоей пище.

— Накорми нас, о Фэа! — завопили все люди.

— Речь, речь, — пробормотал себе Орев; он мог говорить не хуже их, но в подобных ситуациях от слов толка нет.

— Узри нас, жестокая Сфингс, королева войны. Узри любовь нашу и потребность в тебе. Поведи нас, о Сфингс. Мы заблудились и растерялись, о Сфингс, со всех сторон мы окружены опасностями. Поведи нас теми путями, которыми мы должны пройти.

— Поведи нас, о Сфингс, — повторили люди.

— А сейчас опустим головы, — сказал черный, — и молча попытаемся соединиться с Девятью. — Он, зеленый и красная посмотрели вниз, а грязный встал, перешагнул через мертвого и бесшумно побежал.

— Муж идти, — пробормотал Орев, поздравив себя, что обнаружил правильные слова, и, поскольку любил заявлять о своих открытиях, повторил более громко: — Муж идти!

Результат доставил удовольствие. Зеленый прыгнул на ноги и бросился за грязным. Черный вскрикнул и порхнул за зеленым, а красная запрыгала за ними обоими, быстрее, чем черный, но не так быстро, как первые два. В течение времени, за которое его перо слетело бы на пол туннеля, Орев прихорашивался, взвешивая важность этих событий.

Он любил Гагарку и чувствовал, что, если бы он остался с Гагаркой, тот привел бы его к Шелку. Но Гагарка исчез, и остальные больше не искали его.

Орев соскользнул на удобный насест на лице Плотвы и пообедал, настороженно поглядывая по сторонам. Никто не узнает. Добро приходит из зла, и зло из добра. Люди — и то, и то, и еще исключительно переменчивые, спящие днем; тем не менее, они ловят рыбу и щедро делятся ее лучшей частью.

И так далее. Набив зоб, Орев стал обдумывать все это, одновременно чистя опять заблестевший клюв лапкой.

Мертвый был добро. Никаких сомнений. Сдержанно-дружелюбный, Орев предпочитал живых и восхитительных мертвых. Сзади был еще один, но он уже наелся. Пришло время искать Шелка всерьез. Не просто смотреть. Найти его, по-настоящему. Улететь из этой зеленой дыры с ее живыми и мертвыми людьми. Он смутно помнил ночное небо, перевернутую вверх ногами сверкающую равнину над головой и пристойную равнину внизу.

Ветер в деревьях. Если лететь с ним, можно увидеть много интересного. Именно там может быть Шелк, и там его можно найти. Там птица может взлететь высоко, увидеть все и найти Шелка.

Летать не так легко, как ехать на гранатомете красной, но лететь по ветру через туннель просто отдых: держи крылья пошире, и тебя несет. Временами он испытывал приступы боли, напоминавшие ему о синей штуке на крыле. Он никогда не понимал, что это такое или почему ему ее поставили.

По ветру через всю эту дыру и через маленькую дыру (он приземлился и внимательно поглядел в нее, прежде чем сам рискнул войти) в большую, где грязные мужчины лежали на полу или крались, как коты, дыру, накрытую, как горшок, тем самым ночным небом, которое он помнил.

С рапирой в руке мастер Меченос стоял у окна, глядя на темную и пустую улицу. Иди домой. Так ему сказали. Иди домой, хотя и не так резко выразились. Этот болван Бизон, дурак, который даже не может правильно держать шпагу! И этот болван Бизон, который, похоже, заправляет всем, появился, пока он спорил с этим безмозглым Чешуей. Он улыбнулся как друг, восхитился его рапирой и притворился — притворился! — будто поверил, когда он, Меченос, сказал (не похвастался, а откровенно ответил на прямые непрошеные вопросы), что на Тюремной улице убил пятерых вооруженных труперов.

Потом Бизон — старый учитель фехтования радостно усмехнулся — разинул рот, как карп на песке, когда он, Меченос, одним ударом разрезал толстую веревку, свисавшую из руки Бизона. Восхитился его рапирой и помахал ей как невежественный мальчик, каким он и был, и имел наглость сказать, многими вежливыми словами, то же самое, что и Чешуя: старик, иди домой. Этой ночью ты нам не нужен. Старик, иди домой и поешь. Иди домой и поспи. Отдохни, старик, у тебя был тяжелый день.

Вежливые слова Бизона — более легкие и ломкие, чем листья, кружившиеся по пустой улице, — растаяли и унеслись прочь. Остался их смысл, горький, как желчь. Он сражался — и был знаменитым фехтовальщиком, — когда Бизон был в пеленках. Он сражался перед тем, как мать Чешуи заползла в свою конуру, чтобы сплестись хвостами с каким-то грязным щенком-мусороедом.

Меченос повернулся спиной к окну, положил рапиру на пол, сел на подоконник и охватил голову руками. Он больше не такой, каким был тридцать лет назад, возможно. Не такой, каким был перед тем, как потерял ногу. Но во всем городе нет человека — ни одного! — который осмелился бы скрестить с ним рапиру.

Стук во входную дверь прилетел снизу и поднялся по узкой лестнице.

Сегодня вечером учеников не ожидалось — они сражаются на одной стороне или на другой; тем не менее, кто-то хочет увидеть его. Возможно, Бизон осознал тяжесть своей ошибки и пришел умолять его выполнить какое-нибудь почти самоубийственное задание. Он возьмется, конечно, но, во имя Высочайшего Гиеракса, они должны попросить первыми!

Он подобрал рапиру, вернул ее на законное место на стене, потом передумал. В такие времена…

Еще один стук.

Кто-то там был. Прошлым вечером пришел новый ученик, пришел с Гагаркой, высокий, левша. Раньше он обучался у кого-то другого, хотя и не признался в этом. Очень хороший. Талантливый! Способный, по меньшей мере. Быть может, он явился для урока? Может ли такое быть? В восставшем городе?

Третий стук, почти безнадежный. Меченос повернулся к окну и выглянул наружу.