— Ну, розы символизируют любовь, — сказал немолодой человек, — и я думаю, что эти кролики вполне подходят.

Майтера Мрамор фыркнула:

— Жертва в клетке не принимается. Кровинка, прикажи ему открыть клетку и дать мне одного.

Пожилой человек пораженно вздрогнул.

Майтера Мрамор взяла кролика и оттянула его голову назад, обнажив горло. Если и был какой-то обычай для жертвоприношения кроликов, майтера Мята его забыла.

— Мы обойдемся с ними точно так же, как с голубями, — сказала она так твердо, как могла.

Немолодой человек кивнул.

«Похоже, они делают все, что я говорю им, — подумала она. — Принимают все, что бы я ни сказала!» Она отрезала голову первому кролику, бросила ее в огонь и вскрыла живот.

Внутренности, казалось, расплавились под горячим солнцем, превратившись в поднимающуюся линию оборванных людей с карабинами, мечами и грубыми копьями. Где-то далеко, на краю слышимости, опять затрещала жужжалка, как будто перешагнув через горящего кролика.

Она опять поднялась на ступеньки, соображая, как бы начать:

— Послание абсолютно ясно. Необыкновенно ясно. Необычно.

Шепоток в толпе.

— Мы… по большей части мы находим отдельные послания для дарителя и для авгура. И для паствы и всего нашего города, хотя часто они общие. Но в этой жертве только одно послание.

— Оно говорит о том, чем вознаградит меня Аюнтамьенто? — крикнул даритель.

— Смертью. — Она посмотрела в его красное лицо, не чувствуя ни капли жалости, и удивленная, что не чувствует. — Вы весьма скоро умрете, или, по меньшей мере, даритель. Возможно, имеется в виду ваш сын.

Она заговорила громче, слушая перестук жужжалок; казалось странным, что больше никто не слышал его.

— Даритель этой пары кроликов напомнил мне, что роза, цветок, имя которого носила наша дорогая сив, на языке цветов означает любовь. Он прав, и Восхитительная Киприда, которая была так добра к нам здесь, на Солнечной улице, является автором этого языка: возлюбленные могут общаться на нем при помощи букетов. На этом языке мое собственное имя, мята, означает добродетель. Я всегда думала о нем как об указании, даже приказе, придерживаться пути добродетели, достойного священной сивиллы. Я имею в виду милосердие, смирение и… и все остальное. Но добродетель — старое слово, и Хресмологические Писания говорят нам, что вначале оно означало силу и мужество при защите правды.

Все в почтительном молчании слушали ее; она попыталась услышать жужжалки, но они замолкли, как будто их и не было.

— У меня тоже их не так много, но я сделаю все, что в моих силах, в борьбе за правду. — Она посмотрела на дарителя, собираясь сказать что-нибудь о мужестве перед лицом смерти, но он уже исчез в толпе вместе с сыном. На улице валялась брошенная пустая клетка.

— Для всех нас, — продолжала она, обращаясь к прихожанам, — победа! — Что там за серебряный голос, звенящий над толпой? — Мы будем сражаться за богиню! Мы победим с ее помощью!

Сколько осталось? Шестьдесят или больше? Майтера Мята чувствовала, что у нее нет сил даже на одну.

— Но я и так принесла слишком много жертв. Я — младшая по сравнению с моей дорогой сив, и руководила жертвоприношением только ради нее. — Она отдала священный нож майтере Мрамор и взяла у нее второго кролика прежде, чем та смогла возразить.

После кролика — черная овца, Гиераксу. Майтера Мята с неописуемым облегчением смотрела, как майтера Мрамор принимает ее и предлагает пустому серому сиянию Священного Окна. Она завыла и затанцевала — точно так же, как выла и танцевала много раз для патеры Щука и патеры Шелка, — поймала кровь овцы и окропила ею алтарь; потом она смотрела, как майтера бросает голову в огонь, зная, что все смотрят на майтеру и никто на нее.

Боги съели тонкие копыта овцы, одно за другим. Быстрый удар жертвенного ножа вскрыл брюхо, и майтера Мрамор прошептала:

— Сив, подойди сюда.

Майтера Мята вздрогнула и неуверенно шагнула к ней; майтера Мрамор, видя ее замешательство, поманила ее одним из своих новых пальцев:

— Пожалуйста!

Майтера Мята подошла к туше, и майтера Мрамор прошептала:

— Ты должна прочитать мне ее, сив.

Майтера Мята посмотрела на металлическое лицо старшей сивиллы.

— Я знаю о печени, и о том, что означают опухоли. Но я не вижу полной картины. Никогда не могла.

Майтера Мята, закрыв глаза, покачала головой.

— Ты должна!

— Майтера, я боюсь.

Жужжалки заговорили снова, намного ближе, чем раньше; за их треском последовал глухой гул карабинов.

Майтера Мята выпрямилась; на этот раз было ясно, что люди на краю толпы услышали выстрелы.

— Друзья! Я не знаю, кто сражается. Но мне кажется…

Пухлый молодой человек в черном пробился через толпу, чуть не сбив с ног нескольких человек. Увидев его, она почувствовала огромное облегчение — она сможет передать ответственность кому-то другому.

— Друзья, ни я, ни моя дорогая сив не будем читать для вас эту овцу. И вам больше не нужно терпеть неправильное жертвоприношение, совершаемое сивиллами. Вернулся патера Росомаха!

Он оказался рядом с ней раньше, чем она произнесла последнее слово, растрепанный, обливающийся потом в шерстяной сутане, но переполненный радостью.

— У вас, у всех вас — и у всех людей в городе — есть настоящий авгур, который будет жертвовать ради вас. Да! Но не я. Вернулся патера Шелк!

Все зааплодировали и заорали так громко, что она закрыла уши.

Росомаха поднял руки, призывая к тишине.

— Майтера, я не хотел рассказывать вам, потому что не хотел беспокоить или вмешивать вас в это дело. Но большую часть ночи я писал на стенах. Говорил с… с людьми. На самом деле с любым, кто хотел слушать, и заставлял их делать то же самое. Я взял ящичек с мелом из палестры. Шелка в Кальде! Шелка в Кальде! Он идет!

В воздух взлетели шапки и косынки.

— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

Потом она увидела его, машущего рукой; голова и плечи торчали из турели зеленого поплавка гражданской гвардии — тот выбрасывал пыль, как и все поплавки, но из-за оглушительного шума, казалось, двигался в призрачной тишине.

— Я иду? — опять прогрохотал талос. — По приказу Сциллы! Самой могущественной из богинь! Дайте мне пройти! Или погибните! — Обе жужжалки заговорили вместе, наполнив туннель дикими воплями рикошетов. Гагарка, который, как только началась стрельба, прижал Синель к спине талоса, прижал ее еще сильнее. Через полминуты правая жужжалка замолчала, за ней левая. Он не слышал ответного огня.

Поднявшись, он выглянул из-за широкого плеча талоса. Свет ползучих огоньков освещал туннель, усеянный хэмами. Некоторые горели.

— Солдаты, — сообщил он.

— Муж бой, — дополнил Орев. Он беспокойно захлопал поврежденным крылом. — Медь муж.

— Наверно, — Наковальня прочистил горло, — Аюнтамьенто обратилось к армии.

Талос покатился вперед, прежде чем он закончил фразу, и солдат вскрикнул, когда ленты талоса раздавили его.

Гагарка сел между Наковальней и Синель.

— Я думаю, пришло время нам поговорить, патера. Просто я не мог много говорить, пока богиня находилась рядом.

Наковальня не ответил и не взглянул на него.

— Я довольно грубо обошелся с тобой, хотя я не люблю так поступать с авгурами. Но ты взбесил меня и получил свое.

— Добр Гаг, — поддержал его Орев.

— Иногда, — горько усмехнулся Гагарка. — Я пытаюсь сказать тебе, патера, что не хочу сбрасывать тебя с этого фаллоса, не хочу оставлять в туннеле. Но сброшу, если будет нужно. Ты сказал, что приехал на озеро, чтобы найти Синель. Если ты знаешь о ней, знаешь ли ты обо мне и Шелке?

— Как ты можешь спокойно сидеть, болтая ни о чем, когда люди внизу умирают! — взорвался Наковальня.

— Ты сам выглядел совершенно спокойным, пока я не спросил тебя.

Плотва, старый рыбак, хихикнул.