София не успела. Не успела София. Это София не успела. Сорвать не успела София.

Тогда почему София держится за язычок? Держится за язычок. За язычок. Язычок. Ага, вот оно как. Так это была Софиина рука. Рука была Софиина. София сорвала номерок. Это София сорвала. София сорвала и никому не соврала – вокруг никого. Не придётся врать.

Шершавый клочок. Видимо, бумага специальная, чтобы долго-долго-долго жила на улице. Под дождём ли, под плюющемся лучами солнцем ли, при мотающем в стороны ветре. Ли. При налёте кусачих пчёл. Или комаров, что грызут до костей. А дерево прогрызут? Вряд ли. Нужно зомби, оно сможет так напугать дерево, что все улики уничтожатся враз, самоликвидируются, вместе с деревом, пух – и нет его. Да, нужно избавиться от улик, на объявлении остались Софиины отпечатки пальцев. Их надо стереть. Надо стереть. Стереть.

Оно. Зомби собственной персоной. Очень кстати. Чешет по тротуару в направлении предателя берёзы. Зомби как зомби, самое обыкновенное, полон рот гнилых зубов, глаза усталые, белёсые кости сквозь рваную одежду. Цок-цок – идёт не торопится. Интересно, чем это оно цок-цок… Цок-цок. Эге себе. Да это девочка. Между зомби и асфальтом определённо туфельки, сиреневые, лакированные, с белыми бантиками, очень нежные и симпатичные, у Пончика похожие. Так, а почему берёза не смылась в страхе? Окидываю неиспугавшуюся строгим взглядом.

– Вот если бы это было взрослое зомби, тогда – наверное, а так, ну что это, девчонка какая-то несмышлёная, а не зомби, смех один, – брезгует берёза, закладывает ветки-руки калачом на белой груди в чёрную крапинку, недовольно воротит свой веточный нос от нас с зомби, а главное, продолжает монолитно и нагло стоять на том же самом месте.

– Сейчас посмотрим, кто тут несмышлёная! – злюсь, продолжаю надеяться, что глупое дерево струсит и даст дёру, просто оно плохо рассмотрело зловещую зомби.

Страшное зловещее зомби подцокала к дереву повиливая бёдрами, очень по-девчачьи. Дерево на месте. Зомби вцепилась в объявление челюстью: сейчас отгрызёт улики. Молодец, зомби, так его, так. Грызи, грызи его! Ты сможешь.

– Ой, перестаньте щекотиться, – колышется и ёрзает берёза.

Зомби схватила берёзу руками, чтобы та перестала ёрзать, и продолжила усердно молотить по коре с объявлением челюстью. Словно трактор вспахивает весеннюю целину – так трудилась зомби, но целина отчего-то не вспахивалась. Уау. У зомби маникюр, в тон туфелькам. Минут пять зомби сражалась с уликами. Результат плачевный: зубы не сгрызали бумагу, наоборот – выпадали. Какие ссыпались на асфальт – их тут же размёл в разные стороны злой тузик ветер, какие – упали точно в мусорное ведро, их при очередном обходе выбросит Анькин дядьпеть. Дядьпеть подумает, откуда в мусорке столько зубов, ведь ближайшая стоматология в двух кварталах отсюда. Зомби ещё немножечко пошкреблась о берёзу, но так и не смогла отгрызть объявление, бросила затею, плюнула, сдалась. Бумага осталась на дереве совершенно невредимая, белая и ясная, как звезда в ночном небе, видна на всю Вселенную.

Берёза лишь посмеялась в листву.

– Надо было зубы чистить лучше при жизни! – срываюсь на глупую зомби.

– Надо было, последние зубы отдала на твоё стрёмное объявление, кому эта гимнастика нужна.

– Иди откуда пришла, слабачка беззубая, проваливай отсюда, беги, уходи.

– Хамка.

Зомби развернула свой обшарпанный таз на 180 градусов и, прихрамывая, тронулась. "До свидания" даже не сказала – кто тут из нас хамка, спрашивается.

– Я не разговариваю с незнакомыми, – сиротливо-обиженно оглянулась зомби и тут я заметила, что у модницы из загробного мира ноготь сломался на правой руке после борьбы с могучим поленом.

– Ну и правильно, незнакомые – злые!

– Я не злая, сама грызи свой клочок бумажки, не подавись. Чтоб я ещё когда тронула объявление про гимнастику…

Дальнейшее её бормотанье я не расслышала, потому что она удалялась, цокала к себе в дом, с холодными хорошо изолированными от нашего мира стенами, поглубже в землю. Берёза стояла ровно, как и должно стоять деревьям, не смеялась, не ругалась, руки-ветки по ветру плавают. На том месте, где только что висело объявление – чисто. И вокруг скамьи – чисто. И под. И в мусорке – нет его. Странно. Таки зомби его съела? Или его съела София, София его съела, съела его София? Неясно.

Солнце прошлось по небу пылесосом – утренних серо-чёрных нечистот как не бывало: хочет погреть землю всю в мурашках после зимы. Начало весны только.

– Ну и как? Долго мы будем сидеть, ничегошеньки не делать? – подала голос скамейка.

Начинается. Мечтала, что деревяшка молча продержится. Наивная я.

– Я только чуточку – и сразу домой, за уроки, – отвечаю.

– Объявление зачем испортила? – не унимается крашеная. – Может, этот последний номер будущая знаменитая гимнастка бы сорвала. А тебе зачем? Тебе уроки делать пора, к Олимпиаде готовиться.

Это верно. Уроки. Олимпиада. Ну раз я уже испортила объявление, значит, будущая гимнастка немножко пролетела.

Какой шершавый клочок.

Щекотно.

***

Когда обычно я возвращаюсь из школы, мама ещё на работе. Папа неделями в командировках, а бабушка у подружек по подъездам или, чаще, дома дрыхнет.

Бабушка в Бога верит. Всеми фибрами. С утра до умывания молится, после – крестится. К завтраку, обеду и ужину приступает только через молитву. Кефир на ночь вливается в неё только в освященным состоянии. Чихнет – «прости мя, господи», о подоконник стукнется – «слава тебе, боже, что голова не стеклянная», паука увидит – «свят-свят-свят». Много у неё забот – устает.

Я шмыгаю к себе, чтобы не нарушить блаженный храп, переодеваюсь – и за уроки.

По литре задали «Теплый хлеб» Паустовского. Открываю в планшете – 150 страниц.

Это не всё, что я прочитаю сегодня. Мама говорит, что перед тем, как читать произведение, нужно про автора подробности выяснить. И не пять-десять страниц в Яндексе, а отдельную книгу перелопатить. «Нужно копать глубже», – мамино выраженьице: узнать, кто такой, состав семьи, привычки, окружение. Мама у меня мировая судья, должна знать всю подноготную, будь то преступники или писатели. Так что мне предстоят двадцать две книги. Но это – в ночь. Сейчас – география, английский, математика, спэниш и китайский на закуску.

Я могу делать уроки, не отвлекаясь на шумы. Их у меня и нет – папа постарался, по совету мамы. В комнате стены со звукоизоляцией. Пластиковые окна нашпигованы спецматериалами, шум не пропускают. Если их открыть, то вполне себе пропускают. Но они у меня всегда закрыты. Воздух поступает зимой через бризер, а летом через кондей. В связи с этим соседи за стенкой – супер-тихие, да и бабушкин храп не мешает.

Не знаю, сколько времени прошло, пока делала уроки: умею концентрироваться, погружаюсь в гипноз-домашку и нахожусь под ним энный временной континуум. За окном стемнело, основное сделано, зависла над задачкой по математике. Звонит телефон. Не глядя на экран, выдаю:

– Ответ.

Папа смеется.

Это папа, мой папочка звонит!

– Уроки делаешь?

– Папочка! Привеееет! Как дела? Когда домой вернёшься?

– Не знаю, затягивают сдачу объекта, придется на пару неделек задержаться.

Папа – инженер, настраивает АСУ ТП на нефтяных объектах, летает далеко и надолго. С папой в детстве мы здоровски общались: ходили в кафе-мороженое, магазин игрушек, папа вечерами играл со мной в «ток». Не помню, как мы придумали эту игру, она необычная, такая эксклюзивная, наша-наша: надеваешь шерстяные носки, шаркаешь по паласу, потом выставляешь навстречу друг другу указательные пальцы и медленно сближаешь их. Шарах! – искры летят, сам летишь в сторону, трескаешься о стену и падаешь с грохотом на пол. На самом деле ток статический и очень худенький по сравнению с настоящим «шарахом», но весело. Мы много смеялись.

Папа отводил в садик, научил кататься на коньках. Вместе мы ходили на лыжах. Когда у меня заканчивались силы на лыжне, брал на буксир: к концу своей лыжной палки подцеплял мою и тащил.