Отрицание авторитета древних означает для Перро принципиально новый критерий «учености»: «Тщеславное желание казаться ученым с помощью цитат уступило место мудрому желанию действительно быть ученым с помощью непосредственного изучения творений Природы», т. е. знанию, почерпнутому из опыта, — эмпирическому. Отсюда Перро делает важный вывод: «Пока учитель наставляет своего ученика, он знает больше него; но когда он достиг предела своих знаний, а ученик не только исчерпал их, но и обогатился тысячью новых знаний о том же предмете… что же тут невозможного, если он превзойдет учителя?» По мысли Перро, каждое следующее поколение должно превосходить предыдущее. Древние, жившие на заре человечества, были детьми по сравнению с новыми, вобравшими в себя гигантский опыт всех промежуточных эпох. Поэтому, замечает Перро, «древние-то собственно — мы».

Как частный вывод из этой основной мысли Перро выдвигает необязательность знания древних языков. Эрудиты-педанты, полагает Перро, ревниво охраняют свою монополию на изучение древних, так как неспособны ни на что другое. Между тем, хороший перевод дает вполне достаточное знание древней литературы, иногда даже лучшее, чем подлинники: «Когда перевод прозаический и сделан умным человеком, я утверждаю, что мысли и чувства автора видны в нем так же хорошо, как в его собственных словах». Знание родного языка всегда лучше, чем чужого, поэтому восприятие перевода будет, по мнению Перро, богаче и вернее. Это рассуждение проиллюстрировано на примере «Илиады». Главное для Перро — возможно более точная передача содержания (иногда с помощью дополняющих комментариев). При этом содержание мыслится им вне конкретной национальной (языковой) формы. Отсюда — предпочтение, отдаваемое переводу перед подлинником и прозаическому переводу перед поэтическим. Именно от этих взглядов Перро берет свое начало французская традиция переводить стихи прозой, сохранившаяся до наших дней.

Недооценка поэтической формы, непонимание целостного художественного единства поэтического произведения пронизывают все рассуждения Перро. Они являются наиболее уязвимым моментом его концепции, и в этом вопросе преимущество было совершенно очевидно на стороне его противников — Буало и Расина. Об ограниченности такого упрощенного и прямолинейного истолкования произведений искусства, и, в частности, эпоса (правда, без упоминания имени Перро и вообще «спора») критически высказался К. Маркс: «Относительно искусства известно, что определенные периоды его расцвета отнюдь не находятся в соответствии с общим развитием общества… Относительно некоторых форм искусства, например эпоса, даже признано, что они в своей классической форме, составляющей эпоху в мировой истории, никогда не могут быть созданы, как только началось художественное производство, как таковое; что, таким образом, в области самого искусства известные значительные формы его возможны только на низкой ступени развития искусств… Возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще „Илиада“ наряду с печатным станком и тем более типографской машиной?.. Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом»[16].

Именно этой трудности не мог разрешить Перро, вернее, он не смог увидеть ее. Тем не менее, значение поднятых им вопросов вышло далеко за рамки чисто литературной полемики и во многом определило важнейшие проблемы философии истории в эпоху Просвещения.

В 1694 г. произошло официальное примирение главных участников «спора» — Буало и Перро. Оба противника, однако, остались каждый при своем мнении. «Спор» был продолжен следующим поколением уже в XVIII в. и касался преимущественно отдельных частных вопросов — критики Гомера и его переводов, прозаической или стихотворной трагедий и т. д. Но главная идея Перро — о прогрессе цивилизации и культуры — утвердилась в эпоху Просвещения как основная и бесспорная.

Немецкая литература XVII в. развивается в условиях, коренным образом отличных от условий, существовавших в других европейских странах. К началу века Германия еще не преодолела наследия средневековья — феодальную раздробленность и политическую децентрализацию, с которой уже давно покончили Англия, Франция и Испания. Так называемая Священная Римская империя германской нации представляла собой искусственное государственное образование, состоявшее из 296 феодальных княжеств, полутора десятков вольных имперских городов и бесчисленного множества мелких феодальных владений, формально независимых, но экономически и политически нежизнеспособных. Имперская власть и ее учреждения не оказывали никакого реального влияния на внутреннюю и внешнюю политику крупных князей. Политическая раздробленность пагубно сказывалась на экономике: бесчисленные таможенные границы, пересекавшие страну, препятствовали созданию единого внутреннего рынка. С внешних торговых путей Германия была вытеснена еще в XVI в., в эпоху великих географических открытий, выдвинувших на первый план крупные морские и колониальные державы — сначала Испанию и Португалию, потом Англию и Голландию. Когда-то могущественный и богатый союз ганзейских городов фактически распался и утратил свою роль в европейской торговле. Следствием этих обстоятельств были общая отсталость социального развития Германии, слабость немецкого бюргерства, не игравшего сколько-нибудь значительной роли в общественной и политической жизни страны.

Отсутствие единого политического центра, какими были Париж и Лондон для Франции и Англии, отразилось и на культурной жизни Германии, которая формировалась вокруг отдельных, порою незначительных, княжеских дворов и в университетских городах, носила провинциальный характер. В еще большей степени раздробленность страны сказывалась на языке. Образование единой нормы общенационального литературного языка, получившее могучий толчок в период Реформации, затормозилось на целых полтора столетия по сравнению с другими европейскими странами.

Ко всем этим отрицательным факторам исторического развития Германии прибавилась опустошительная Тридцатилетняя война (1618–1648), ставшая подлинной национальной катастрофой. Она истребила большую часть населения, разрушила города, уничтожила культурные ценности, привела к экономической разрухе, а долгожданный мир только закрепил феодальную раздробленность страны.

Официальной причиной войны была религиозная вражда между протестантскими и католическими князьями Германии, но истинные мотивы конфликта носили политический и экономический характер. Постепенно в войну оказались втянутыми почти все европейские страны. К протестантскому Союзу (созданному еще в 1608 г.) примкнули Швеция и Дания, преследовавшие в этой войне свои политические интересы. Католическую Лигу (созданную в 1609 г.) возглавил курфюрст Баварский, получивший поддержку австрийских, а затем и испанских Габсбургов. Что касается Франции, то эта католическая страна выступила на стороне протестантских князей, ибо рассчитывала таким путем ослабить своего главного политического соперника — Испанию.

Реальным театром военных действий стали германские земли, в том числе Богемия и Силезия, подчиненные Австрии и особенно ощутимо пострадавшие от войны и контрреформации. Война и ее страшные спутники — голод, эпидемии, пожары — определили и общее трагическое мироощущение, и темы, и образную систему немецкой литературы XVII столетия.

Среди идеологических факторов, сформировавших духовную атмосферу эпохи, следует выделить прежде всего резко выступившее к этому времени противоречие между успехами естественных наук и религиозным мировоззрением. Большинство немецких писателей XVII в. были людьми широко образованными и начитанными. Наряду с традиционным знанием древних языков, истории и литературы, они изучали философию, юриспруденцию, астрономию, физику, математику, владели многими европейскими языками. Вместе с тем не следует забывать, что в университетском преподавании того времени не проводилась четкая грань между астрономией и астрологией, алхимией и химией, наряду с подлинными науками преподавалась хиромантия. В сознании многих писателей и мыслителей той эпохи научные теории уживались с суевериями, а религиозные догмы с такими «еретическими» взглядами, как учение Коперника и Галилея. Попытки примирить эти полярные позиции обычно оказывались несостоятельными, отсюда — ощущение кризиса и растерянности перед непостижимой сложностью мироздания и бессилием человеческого разума объяснить ее. Все это еще более усугубляло трагическое мироощущение, порожденное разрушительной и затяжной войной. Проповедуемая религией идея бренности человеческой жизни, суетности и мимолетности земных благ и радостей получала подтверждение в жестокой действительности Тридцатилетней войны. В поисках устойчивых нравственных ценностей мыслители и поэты той поры обращались к философии неостоицизма, к идее самопознания, самосовершенствования, стойкости и мужества перед страданиями и ударами судьбы, постоянства и верности своему нравственному идеалу. Эти идеи неостоической философии были свойственны как писателям-протестантам, так и католикам.