– Мы предлагаем не так уж много, – отвечает она.

– Более чем достаточно. – Он чуть кивает. – Да убережёт тебя Крёстный Жизни.

– Да пощадит вас Крёстный Смерти, – отвечает она инстинктивно, заученно. Затем, пригнувшись, она выходит из шатра, оставив нас с Гашпаром наедине.

Как только она уходит, перевожу на него лютый взгляд, рычу:

– Сними это с меня.

Гашпар поджимает губы. Его призрачная ухмылка всё ещё злит меня. Он стоит на другом конце шатра, скрестив руки, и говорит:

– Тебе придётся проявить больше смирения.

– Смирения? – бросаюсь на него. Не будь у меня связаны руки, я могла бы стиснуть его горло. – Не пичкай меня своей патрифидской чушью, особенно после того, как подвязал меня на бой с чудовищем.

– Тебе не придётся сражаться с ним, – возражает Гашпар. – Не думаю, что селяне вообще пожелают принять твою помощь.

– А ты, можно подумать, без меня способен его хоть чуточку ранить, – яростно выкручиваю запястья – тщетно. – Ты умолял меня помочь тебе найти турула ко Дню Святого Иштвана, а теперь радостно согласился задержаться на боги знают сколько дней в какой-то безымянной деревне, чтобы сразиться с каким-то чудовищем, в существовании которого ты даже не уверен. Что ты пытаешься доказать?

Гашпар вскидывает бровь.

– А что тебе удалось доказать, волчица, кроме того, что ты точно такая же, как те язычники, которых эти селяне боятся? Яростная, дикая, не наделённая ни моралью, ни здравым рассудком? Ты ничего не выиграешь, лишь подтверждая худшие предположения других о тебе.

Презрительно смеюсь:

– Попытками доказать ложность этих предположений я тоже ничего не выиграю. Я могла бы быть самой смиренной, униженной волчицей, которую ты когда-либо видел, – и это ничего бы не изменило. Думаешь, Святой Иштван останавливался, чтобы оценить характер каждого язычника, прежде чем сражал его мечом? Думаешь, его заботило, насколько беззубыми были их улыбки?

Гашпар стискивает зубы, но не отвечает. Вспоминаю, как он запнулся на слове «мерзанский». Неужели он провёл всю свою жизнь, ползая, пресмыкаясь перед каждым мужчиной и женщиной, которые презрительно кривили на него губы? Эта мысль меня успокаивает, чуть притупляет острый гнев.

– Развяжешь меня, пожалуйста? – сквозь зубы прошу я наконец.

Вижу, как его плечи расслабляются, и он вздыхает. Гашпар пересекает шатёр в один шаг и начинает ослаблять верёвку на запястьях.

– Утром мне придётся завязать её снова, ты же понимаешь.

– Неважно. Знаешь, как сложно чесаться, когда руки связаны?

– Честно говоря, нет.

Хмурясь, разминаю свободные пальцы.

– Счастливый.

Шатёр в самом деле маленький – коровьи шкуры и шерстяные покрывала, натянутые вокруг маленького очага. Гашпар соединяет ладони, чтобы зажечь пламя, и огонь рисует мутные подвижные тени на стенах из шкур. Подвигаюсь ближе к очагу, чтобы согреть щёки и порозовевший от холода нос.

По-прежнему не желая мириться, заявляю:

– Не уверена, что ночёвка здесь лучше, чем в степи.

Гашпар бросает на меня суровый взгляд:

– Но ты, кажется, наслаждаешься огнём.

– Там мы тоже могли бы разжечь костёр.

– Но без крыши над головой.

– Тебе просто хотелось представить меня судомойкой. Как я буду мыть полы в наказание за мою нечестивость, – коротко, невесело смеюсь. – Неужели для того король и забирает девушек из Кехси? Чтобы чистили ему ночной горшок?

– Нет, – отвечает он. – И из тебя получится ужасная судомойка.

– Какая жалость. Значит, нет для меня искупления.

– Могло бы быть. – Взгляд Гашпара устремлён на меня, такой пристальный, что лицо у меня вспыхивает. – Крёстный Жизни считает, что искупление доступно всем, никто не безнадёжен.

– А Крёстный Смерти?

У нас в лесном селении мы мало знаем о патрифидской вере, но я рада, что знаю достаточно, чтобы его подколоть.

– Ты не понимаешь. Есть только один бог – две половины одного целого. Крёстный Жизни – податель милосердия, Крёстный Смерти – вершитель правосудия. И справедливость, и милосердие имеют своё место, и я знаю, что Крёстный Жизни даровал бы милосердие и тебе, и тебе подобным, если бы вы пожелали изменить свой образ жизни.

– Две стороны одной медали, – говоря это, кручу в пальцах отцовскую монету, очерчивая непонятные мне выгравированные символы. Язык Йехули на одной стороне, язык Рийар – на другой. Гашпар, не мигая, наблюдает за мной. – Твой бог может оставить своё милосердие при себе. Может, это тебе стоит попросить меня о милосердии, раз уж ты обрёк нас обоих на бой с чудовищем.

– Я не мог проигнорировать их мольбу о помощи. – Гашпар качает головой, словно моя сдержанность ужасно его разочаровывает. – Я принял обет Охотника. А даже если б не принял… это – правильный шаг.

Ох уж это Охотничье благородство. Вспоминаю, как он не стал раскрывать свою личность, как спокойно встретил упрёки и наглость Койетана, и это снова меня злит. Какой смысл в силе и власти, если отказываешься от любой возможности ими воспользоваться?

– Я устала от этого благородного Охотничьего притворства, – говорю ему я. – Ты – принц. Вот и веди себя как принц.

– Тебе бы очень это не понравилось.

– Почему же?

– Потому что я заткнул бы тебе рот и связал бы тебя за то, что ты разговариваешь со мной так.

Чувствую, как во рту пересохло. Как же глупо относиться к нему как к знакомому, как к союзнику, словно он кто угодно, только не Охотник. Напоминаю себе, что он был слишком юным, чтобы забрать мою мать.

Но ведь мог и забрать.

– Это твои понятия о справедливости? – мрачно спрашиваю я.

– Не мои, волчица. Но, возможно, таковы они у короля. – Он говорит легко, но вижу, как меж его бровей залегла складка. – И как ты заметила, я всё ещё не затыкал тебе рот.

«Кира́й Иш Сентше́г». Я вспомнила слова, которые выпалил Пехти, когда топор Гашпара навис над ним. Напрягаюсь, пытаясь вспомнить: королевская власть и божественная – двойное лезвие, разрубающее языческую плоть. Гашпар скидывает шаубе и прислоняет топор к стене шатра. Укладывается на серебристую коровью шкуру, лицом к огню, а не ко мне.

Смотрю на чёрные очертания его тела, на свет, собирающийся в складках его доломана. Я должна думать только о его топоре и об ужасном отсутствующем глазе. Но вместо этого задаюсь мыслью, почему его так сильно заботит его обет и так мало – его корона. Почему он, кажется, полагает, будто легче быть Охотником, чем принцем. Сворачиваюсь на одной из коровьих шкур на противоположной стороне шатра, ближе к огню. Сон окутывает меня прежде, чем я начинаю задаваться вопросом, почему вообще так много думаю о Гашпаре.

К утру над Малой Степью лежит иней, гирляндами на каждой травинке. Серое небо кажется кипящим, тучи набухли – дурное предзнаменование. Эти знаки, как учила меня Вираг, могут предвещать приход чудовища, но мы с Гашпаром не можем найти ни единого следа.

Степь совсем не похожа на лес – здесь нет дупел, в которых можно спрятаться, нет теней, в которых может скрываться что-то большое с клыками и когтями. Никаких пророческих пятен крови или груд пережёванных костей. Когда мы обходим периметр вокруг деревни примерно на две мили – покачивающиеся вдалеке шатры едва видны, – плечи Гашпара напрягаются от разочарования.

– Не понимаю, – говорит он. – Люди не исчезают просто так.

– Знаю, – отвечаю я. Лес может поглощать всё, но не степь. – Возможно, они лгут.

– Какой прок в этой лжи?

– Возможно, они не придумали подходящего чудовища. Вираг когда-то жила в деревне с одной женщиной, которая была замужем за драконом и даже не знала об этом.

Гашпар поджимает губы.

– Дракон – зверь.

– Раз уж девушки могут быть волчицами, разве мужчины не могут быть зверями? – спрашиваю я. Мои слова заставляют его замолчать, и я продолжаю: – Женщина вышла замуж за мужчину, которого очень любила, хоть он и был из другого селения. Их селение было мирным, потому она больше всех была потрясена, когда деревенские дети вдруг начали пропадать. Родители отчаянно искали их, но находили лишь едва заметные следы волос и костей и молочных зубов. И тут женщина заметила, что её муж начал вести себя странно. И она поняла, что не может вспомнить, как же называлось его родное селение и как они вообще познакомились. Готовая вот-вот расплакаться, женщина села под цитрусовым деревом. Листья у неё над головой зашуршали, она подняла взгляд, и печаль на её лице сменилась ужасом. Знаешь, что она там увидела?