Ответ: "Да, она это сказала".

Вопрос: "Что мальчик ответил?"

Ответ: "Он ничего не сказал".

Вопрос: "Не говорили ли вы раньше, что мальчик сказал: "Оставь меня...".

Ответ: "Я этого не помню".

Мало помалу, день за днем перед глазами присутствующей на суде ошеломленной публикой, раскрывалась вся картина: осторожный священник, несдающийся сыщик, неумолимая мать, добивающаяся оправдывающих ее слов от своего умирающего сына.

Время от времени, когда Полищук задавал Жене слишком опасный вопрос, мать закрывала ему рот своими поцелуями; перед самым концом Женя закричал: "Не кричи, Андрюша, не кричи".

(74) Женя умер 8-го августа, сестра его Валя несколькими днями позже; Людмила выздоровела.

Много разговоров тогда было об отравлении детей; вся антисемитская печать бушевала. Одна газета выражалась так: "Жиды говорят, что отравление это загадочное, но что же тут загадочного? Убийство важных свидетелей - обычный прием этой кровожадной расы. Совершенно очевидно, что жиды решили умертвить каждого, кто мог бы что-нибудь сказать по поводу похищения Бейлисом Андрюши".*

Администрация, поставленная, конечно, немедленно в известность о разыгравшейся у смертного одра сцене, считала более чем вероятным, что Чеберяк сама отравила своих детей. (Конфиденциальный агент Щегловитова так ему и писал).

Трудно этому поверить. Одно, несомненно: в то самое время как евреи обвинялись их врагами в этом добавочном преступлении, лучше осведомленные покровители Чеберяк подозревали именно её; а полковник Иванов даже выражал свои подозрения вслух.

(75)

Глава шестая

КАК ФАБРИКОВАЛИСЬ УЛИКИ

Все стены рушились вокруг Бейлиса. Хорошо было Марголину, его адвокату, говорить, что улики на которых было построено обвинение Бейлиса в убийстве Ющинского, было такой мусорной дрянью и таким вздором, который не мог не окончиться очень скоро, как только все это "недоразумение" выясниться.

Но что значит скоро? - Как скоро? - Лето прошло, недоразумение все еще не выяснилось, и каждый проходящий день был кошмаром. Наступили холода, ночи становились все длиннее, и все тяжелее становилось переносить тюрьму.

Сорок арестантов разделяли с Бейлисом его камеру; крысы и тараканы ползали по грязному полу и стенам; водянистый борщ приносили в трех или четырех ведрах, из которых арестанты черпали большой разливательной ложкой; те, кто были посильнее, конечно, получали свои порции первыми.

По воскресеньям, арестантам позволялось получать передачи; только немногие имели родственников и друзей, приносивших им еду; Бейлис был из их числа. Когда приносили пакеты, начиналась общая свалка и адресатам часто ничего не доставалось; иногда они оставались с кровоподтеками и разбитыми носами, и уже совсем беда была тому, кто захотел бы жаловаться страже.

По счастью для Бейлиса, был среди арестантов и приличный элемент; хотя они и не могли его защитить от кулаков, он все-таки мог с ними поговорить и отвлечься от постоянных размышлений по поводу загадочной своей судьбы.

Прошло еще несколько недель и ему посчастливилось - его перевели в меньшую камеру, где помещалось только (76) двенадцать арестантов. В этой камере Бейлис очень привязался к одному арестанту лет тридцати, по имени Казаченко, и изливал ему свою душу.

Казаченко - молодой, здоровый, сильный, был внимателен к нуждам Бейлиса; он старался сделать его жизнь более выносимой. Он рассказывал Бейлису, что его арестовали по обвинению в краже; однако он был уверен, что его оправдают и выпустят; обещал, что как только он очутится на свободе, он сейчас же все сделает для освобождения Бейлиса. Он объяснял ему, что, будучи простым, неграмотным украинцем, он сможет легче сговориться с простым народом и больше разузнать, чем адвокат Бейлиса - еврей.

Бейлис благодарил судьбу за такую счастливую встречу. В близком будущем должен был состояться суд над Казаченко и его предполагаемое освобождение; необходимо было приготовить для проноса контрабандой письмо, чтобы познакомить Казаченко с женой Бейлиса. Большая трудность состояла в том, что Казаченко был совсем неграмотен по-русски, а Бейлис малограмотен. По-еврейски нельзя было писать, так как Бейлис хотел, чтобы Казаченко точно знал содержание этого письма. Они нашли, наконец, третьего арестанта, написавшего письмо под диктовку Бейлиса и в присутствии Казаченко. Вот это письмо (в своем оригинале):

"Дорогая жена, человек, который отдаст тебе эту записку, сидел со мной вместе в тюрьме. Прошу тебя, дорогая жена, прими его как своего человека, если бы не он, я бы давно в тюрьме пропал, этого человека не бойся. Скажи ему кто на меня еще показывает ложно. Всем известно, что я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый же знает, что я честный человек.

Если этот человек попросит у тебя денег, ты ему дай на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-нибудь, чтобы меня взяли на поруки, под залог? Эти враги мои, которые на меня ложно показывают, то они отмщаются за то, что я им не давал дрова и не дозволял через завод ходить.

Желаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным кланяюсь".

Как мог несчастный, сбитый с толку Бейлис догадаться, (77) что Казаченко был шпионом, посаженным в его камеру по приказу полковника Иванова, управлявшего тогда всей операцией?

Следуя инструкциям Иванова, Казаченко отнес письмо жене Бейлиса после того, как оно было показано тюремной администрации.

Обвинение придавало особое значение этому письму как доказательству доверия Бейлиса к Казаченко, и делало из этого странный вывод, что показание выпущенного из тюрьмы Казаченко у судебного следователя тоже почему-то заслуживает доверия... Вот показание Казаченко:

"Мендель Бейлис, сам не свой, без свидетелей, стал со мной беседовать. Он просил меня пойти к управляющему кирпичным заводом и к родственнику Зайцева, Заславскому, которые соберут с евреев деньги, сколько мне нужно будет, и дадут мне, а я должен буду за это отравить свидетелей; какого-то фонарщика (имени его и фамилии Бейлис не назвал) и второго свидетеля - "лягушку". Бейлис мне говорил, что я могу им дать водки, подложив туда стрихнина. На такое предложение Бейлиса я изъявил свое согласие, но, конечно, этого не сделал, так как не хочу, чтобы жид пил русскую кровь. По словам Менделя Бейлиса, свидетелей "лягушку" и фонарщика подкупить нельзя, поэтому я с ними должен был бы расправиться посредством стрихнина".

С фонарщиком Шаховским читатель уже знаком; "лягушка" была кличкой честного сапожника Наконечного; если бы все показание Казаченко и без того не было бы идиотским, можно было бы задать вопрос, почему же отношение Бейлиса к Наконечному, так мужественно его защищавшему, было такое же, как к Шаховскому?

Тут надо сказать, что разобраться в ходе мыслей низших чинов администрации является неблагодарной задачей.

Казаченко на суде не появился; он был из числа тех нескольких свидетелей, которые остались "неразысканными". Однако стало известным, что Казаченко, сделав свой рапорт, стал собирать деньги среди евреев, чтобы "помочь Бейлису". Успеха у него не было...

Один из рабочих Зайцевского завода сказал о Казаченко:

(78) "Он из моих мест; когда я жил с отцом в деревне, я его встречал; однажды, в воскресенье, когда евреи справляли свадьбу, он появился в деревне совсем пьяный и стал бить и гонять еврейских детей. Он также пытался учинить ссору с евреями и кричал, что скоро начнется еврейский погром".*

На суде полковник Иванов признал, что он нанял Казаченко и также сказал, что человеку этому "не всегда можно доверять" - такого рода "преуменьшение" не осталось незамеченным.

Иванов однако не признался, что, прочитав доклад Казаченко, он его вызвал к себе для объяснений; Казаченко тогда упал на колени и сознался, что он выдумал свое показание от начала до конца.

В свое время Иванов рассказал этот эпизод Трофимову, издателю ежедневной киевской антисемитской газеты "Киевлянин". На суде произошла очная ставка между Ивановым и Трофимовым.