Каждый житель дружной многонациональной семьи аккемирских «пролетариев» уже не просто верил в приближение светлого будущего социализма, но и воочию видел его первые положительные результаты. В брежневские времена над степью издалека виднелись аж четыре поселковых многоэтажки: самой высокой из них была трехэтажная школа, а совхозная контора и Дом культуры имели два этажа. Там, где еще прошлым летом росли помидоры и огурцы, без чертежей и архитектора многодетная семья греков Хиониди на своем огороде собственноручно построила первый в Аккемире двухэтажный жилой дом. Кривовато, к сожалению, получилось, но их мечта сбылась.

Прискакавшие из степи чабаны со спин своих высоких скакунов удивленно задирали головы к крышам этих, как им казалось, небоскребов.

Аккемирчане ждали большего. Им обещали в скором будущем заасфальтировать улицы и дороги, провести в каждый дом воду, газ и центральное отопление.

Жили-были, не тужили. Славили компартию. Громко рапортовали об успехах и о полных закромах Родины. Но в восьмидесятых вместо светлого и счастливого коммунизма угораздило свалиться в застой. Не помогла и горбачевская перестройка. Опустели полки поселкового магазина. Даже хлеб завозили из района теперь не каждый день. Перестали “крутить” фильмы в Доме культуры. Слабо и с перебоями отапливались школа, тот же ДК и даже детский сад. Все меньше работали, а чаще простаивали совхозные трактора и комбайны. Кончились запчасти. А вскоре и здание ремонтных мастерских развалилось. Все реже по вечерам светились окна в домах поселка Аккемир. На час другой и то нерегулярно подавали электричество. Вырубили на дрова совхозные яблоневые сады. Остались лишь низкие пеньки от стройных и высоких тополей, некогда украшавших улицу Советская. Сожгли в печах крашеные заборы палисадников. На вес золота стал кизяк – высушенный навоз. Оголенными ребрами торчали каркасы многочисленных бывших свиных и молочно-товарных ферм. Не пощадили перемены ни общественную баню, ни двухэтажное здание конторы совхоза. Разнесли их по кирпичику. Не стало в поселке даже воды. Ржавчина покрыла сломанные водоколонки. Как в довоенные времена потянулись с окраины Аккемира к речке вереницы женщин с ведрами на коромыслах. Благо родники реки Илек не зависели от того, что творилось тогда в стране и потому не оставили в беде своих нерадивых соседей.

Жарким июньским днем 1992 года, над сельским советом Аккемира сменили советский красный на казахский, небесного цвета флаг. И вывеску поменяли на “акимат”. Там теперь вместо председателя сельсовета правил назначенный сверху “аким”. Великий могучий русский язык в стенах переименованной в “мектебе[8]“ школы стал лишь уроком иностранного языка. Улицу Советская переименовали в честь бесстрашного защитника казахского народа Котибара батыра, российские офицеры, кстати, сравнивали его с Геркулесом. Улицу Элеваторскую – именем местного дореволюционного проповедника ислама Мендыкулова. А улицу Школьную – в честь «нового казаха», бизнесмена Назарова. И наконец, Центральная – теперь «улица Абдрахмановых», дань живущему здесь многочисленному роду. Поселок, как в былые времена карасайцев, стали чаще называть аулом. Фасад вокзала станции Аккемир украсил новенький щит “Ақкемер”. Тот самый тюркский “белый пояс”.

По ночам на мотоциклах и лошадях патрулировали округу вооруженные отряды казахских молодчиков, так называемых “братьев Исина”, которые почему-то решили, что аул и его жители теперь принадлежат им. Улицы нового казахского Аккемера все больше пустели. Напуганные атаками молодчиков жители боялись даже показаться у себя во дворе. Мрачно смотрели на одиноких прохожих крест на крест забитые окна и двери опустевших саманок. Почти на каждом втором жилище висели теперь пахнущие свежей краской вывески “Дом продается”.

В один момент почувствовали себя незваными и чужими сотни “пролетариев”. Первыми стали массово покидать поселение немцы.

– Понятное дело, – махали им вслед односельчане. – У них богатая тетя Германия. Не на чужбину поди едут…

И дернул же черт красавицу Ингрид, одним воскресным днем спешившую на молебен в церковь пригорода Ганновер, перебежать дорогу мчавшейся двухместной карете барона фон Каленберг. Мгновенно отреагировав на помеху, кучер успел сильно натянуть вожжи. Подчиняясь до крови впившимся в скулы кольцам металлической уздечки, два черных жеребца стали резко тормозить, пронзительно заскрежетав железными подковами по брусчатке. Сидевший в карете на подушках толстый и расфуфыренный богач, находящийся в сладкой дремоте, был, мягко сказать, потревожен. Его так дернуло по ходу движения, что он чуть ли не ударился лбом о переднюю стенку. Парик, украшенный с боков и над лбом многочисленными буклями, слетел к ногам сидящего, и облачко белоснежной пудры долго еще витало по закрытому кузову экипажа.

Возмущенный пассажир громко выругался, перекрестился и, натянув на голову слетевший парик, стал поносить на чем божий свет стоит бестолкового и безрукого кучера. Прихорошившись, он осторожно отодвинул шторку из малинового бархата и выглянул в окно дверцы.

Внизу, на рыже-оранжевом ковре из опавших листьев клена, лежало юное создание. Пышная серая шерстяная с красными разводами юбка девушки при падении чуть задралась вверх, представив созерцателю стройные ножки в белых вязаных чулках и красиво раскрашенных деревянных башмаках.

Красавица застенчиво прикрыла ноги, поднялась и, отряхивая прилипшие к юбке листья, не переставала произносить свое умоляющее:

– Verzeihen Sie mir[9]!

Сальные глазки барона забегали и, уже выходя из кареты, он слащаво осведомился:

– С каких небес к нам этакий ангел спустился?

Господин фон Каленберг, как говорится, влюбился с первого взгляда и по уши…

С того воскресного дня не только жизнь Ингрид, но и всей ее семьи превратилась в сущий ад. Отец девушки, местный кузнец Вольфганг Шмидт, даже не мог предположить, что попадет в такую беду.

Богатый аристократ не давал шестнадцатилетней девушке проходу. Искал с ней встречи, дарил какие-то подарки.

– Была бы хоть маленькая надежда, что он на ней женится, – рассуждал отец, – можно было смириться и с его старческим возрастом и телесными недостатками. А так ведь только поиграет и выбросит.

Он хорошо понимал, что его дочке хотят уготовить участь метрессы. Три старших брата Ингрид, готовых своими жизнями спасти и защитить честь любимой сестренки, пошли бы на крайние меры. А сил у сыновей кузнеца хватало. Это тоже пугало Вольфганга. Он то и дело одергивал отпрысков, чья кровь закипала, когда в очередной раз на пороге их дома появлялся незваный ухажер.

Избалованный жизнью крупный земле- и домовладелец не мог терпеть отказов. Ему еще не доводилось от плебеев слышать слово “нет”. Он как раз относился к категории людей, которые верили, что силой можно стать милым. И хотя городская должность в ратуше и очень влиятельная семья его супруги не позволяли ему открыто заводить любовниц, казалось, их у ловеласа было по две на каждой улице. Но такой красавицы, как Ингрид, он еще не встречал.

Догадываясь и чувствуя, что семья кузнеца могут быть ему помехой, барон за солидное пожертвование попросил священника городской католической церкви о маленькой услуге. Тот должен был пустить слух, что кузнец стал нести ересь и что вся семья Шмидт язычники и поклоняются духам огня.

И действительно, вскоре народ стал обходить кузню стороной.

– Чем черт не шутит! – рассуждали прихожане.

Даже завсегдатаи теперь шли со своими заказами в другую часть города, тем самым лишая Вольфганга заработка. Апогеем несчастья стало еще и то, что кузню подожгли.

Вся семья Шмидт неустанно в ведрах таскала воду из колодца, пытаясь потушить огонь. Кузнец сквозь дым и пламя спасал из пылающего здания свой нехитрый инструмент, формы и заготовки. Но когда он, обжигая руки, вынес оттуда самое главное свое богатство, уже горячий амбосс[10], за его спиной рухнула кровля мастерской.