Вот вагон стартовал, медленно «Калужская» уходила из виду. Вот мелькнула последняя колонна из розового байкальского мрамора, темнота на мгновение переключила внимание… Он рассматривал возможную угрозу, ничего подходящего не нашел и остановил свой взгляд на НЕЙ. Остановил всего на мгновение, но тут же задержался… на все семнадцать мгновений этой весны две тысячи десятого года.

Девушка показалась Паше интересной. Высокая, видная, ладная. Она была гибкой, с хорошей фигурой, и короткой стрижкой, модной в этом сезоне. Одета неброско, но со вкусом. Ее тонкие губы то складывались в мимолетную улыбку, то что-то шептали, в такт ее мыслям. Прямой изящный носик, почти идеальный овал лица. Она была чем-то похожа на Изабель Аджани, так, отдаленно, чуть более обрусевший вариант, наверное…Он еще подумал о том, что разрез ее глаз нельзя назвать идеальным, но ей идет необычайно.

Наверное, это глупость. Паша вдруг вспомнил рассказ Кортасара, в котором люди, встретившись в метро, потом искали друг друга, пока не столкнулись снова. Что-то вроде игры на фатум, Судьбу… Интересно, зачем испытывать судьбу столь многократно и столь изощренным способом? Есть куда как интереснее занятия. Павел еще полюбовался изгибами ее фигуры, но представить себе ничего не успел: они подъезжали к очередной станции. Свет мигнул, вагон начал торможение.

Она точно выходит здесь. – Мелькнуло в его голове…

Нет, я подумал, почему бы мне не выйти, все равно выйти где-нибудь надо. Так почему бы не здесь? В рассказе Кортасара те двое, которые повстречали друг друга в метро, не сговариваясь, начали Игру. Игры бывают всякими. Но у всех игр есть одна общая черта: обязательное требование наличия у играющих свободного времени. Знаете, я давным-давно не отвлекаюсь на игры, точнее, игры в общепринятом смысле этого слова, слишком много времени занимают игры разума. Но у меня на такие игры времени не было. Я вообще не знаю, есть ли у меня время. Единственное, я знаю, что мне надо делать какие-то нестандартные ходы. Если за мной идут профессионалы, а за мной идут профессионалы, следовательно, мне надо действовать, как Бог на душу положит.

И что-то внутри кольнуло его «Иди!». И он решил, что это знак, потому что знаки иногда передаются и таким образом. И он вышел из вагона метро, сразу же догнал ее, поравнялся с девушкой, и, когда она подняла на него свои большие, серые с поволокой глаза, заговорил:

– Извините, я не знакомлюсь в метро, но вы меня настолько зацепили…

– Чем же? Кстати, я тоже не знакомлюсь в метр’о.

Она сказала даже не «метро», а что-то среднее между «метро» и «метр’о», легко, точнее, легонько грассируя букву р. Получалось у нее это достаточно мило, иногда р прорывалось, иногда грассировка получалась более выраженной, но очень скоро Паша привык к этому щебету настолько, что перестал эту легкую грассировку замечать.

– Скажите, у вас есть немного времени? А то мне не хотелось бы именно сегодня пройти мимо своей судьбы.

Паша откровенно импровизировал. Наглость, обаяние, изящество, правильно поставленная речь – все работало на него, он импровизировал так же легко и изящно, как импровизирует канатоходец самыми кончиками пальцев, когда идет выполнять самый-самый сложный трюк.

– Интер’есный вы молодой человек. – девушка задумалась.

– Меня зовут Павел, – тут же вставил Паша, сознательно разрывая цепь раздумий. И улыбнулся.

– А меня Людмила. Да. Немного вр’емени у меня есть.

– Тогда есть предложение, пойдем куда-то перекусим, заодно и поговорим в более удобном месте, чем станция метрополитена.

– Вот как?

– Ну да, мы люди не местные, не московские, может, подскажите приезжему гостю более-менее сносное помещение для приема пищи?

– Ладно, только нам пр’идется пр’оехать еще одну станцию, сделать пер’есадку, а там немного пешком. Хор’ошо?

– Согласен…

– Ну и замечательно… Пр’одолжай в том же духе.

Глава третья

Еще несколько слов о себе

Москва. Метро. Где-то между станциями Беляево-Белорусская. 28 марта 2010 года.

Красивая девушка. Одна из самых красивых, которые у меня когда-то были. Не Эйнштейн в юбке. И это тоже замечательно, но до чего же приятно ощущать, что тебя кто-то поддерживает за руку. Но пока мы едем, у меня есть время что-то рассказать о себе, уже не столь отвлекаясь, как раньше.

А потом была школа, поступление в институт. Я получил весьма приличное образование. Сначала родители меня определили в педагогический на физико-математическое отделение. Но я так ненавидел это жуткое учительское занудство, мне всю жизнь казалось, что мужчина-учитель это законченный неудачник. После блестяще сданной сессии в конце третьего курса я совершил шаг, который перевернул всю мою жизнь: забрал документы из института. Я еще не знал, что будет со мною, какой дорогой пойду. Но одно я знал точно – учителем в школе я не буду ни за какие коврижки.

Насколько благородно звучит: УЧИТЕЛЬ.

И сколько за этим словом стоит тупой писанины, гавна, склок, интриг, борьбы самомнений – нет. Я слишком хорошо знаю эти крысиные норы, которые мы называем школами, чтобы идти туда по здравому размышлению!

Тогда я решил, что так будет лучше. Я поступил в химико-технологический. Это поступление, нет, этот поступок сразу же вызвал массу неожиданных проблем. Родители, когда узнали о таком решении, сразу же вспылили. Мы наговорили друг другу много неприятного, по-родственному не стесняясь в выражениях. Все, что я думал о том, как мои родители руководят моим будущим, было выложено из глубины души и легло на стол переговоров тяжелым камнем, настолько тяжелым, что мне стало казаться: разрыв неизбежен. Я понимал, что без помощи родителей институт не закончу. Это было мало реальным. Я понимал, что вообще не смогу остаться в институте: второй проблемой стала армия. Меня могли спокойно из института выпереть на передовую армейской жизни. Поменяв учебные заведения я, каким-то образом, лишился и льгот. Оставалось только одно: попытаться найти компромисс. Как ни странно, но родители первыми проложили дорожку примирения. Я даже не надеялся на это: у отца железный характер, он всегда казался мне самым упрямым и настойчивым человеком в мире. Вот, маму сумел добиться, настоял на своем, а тут не стал даже слова поперек говорить, предоставил маме самой говорить со мной. За весь вечер не проронил ни слова!

Я так хорошо почему-то запомнил: это было конец лета, цвели чернобрывцы, предвещая раннюю осень. Отец стоял у окна и смотрел вдаль, казалось, он хочет увидеть, где тонет его мечта об знаменитой учительской династии. Мама вытирала глаза платочком, она переплакала столько, что хватило бы на пару лет авансом. В конце концов мы договорились. Родители, скрепя сердцем, поддержали мое решение, а я пообещал, что продолжу обучение в педагогическом заочно. Это была моя идея, козырь, который я выложил на стол переговоров в самый последний, критический, момент, когда родители готовы были вновь уйти в бескомпромиссное противостояние. Я так и сделал. После окончания химико-технологического я потратил еще три года на то, чтобы получить диплом учителя, в котором, кстати, не было никакого упоминания о заочности образования.

Проблема с армией решилась сама собой. От треволнений, ссор, родительских истерик, первой большой любви, ослепительной и неразделенной, у меня открылась язва двенадцатиперстной кишки. И вместо свиданий с Сашенькой, которая проявляла ко мне холодный интерес, не забывая одаривать своим вниманием других парней, я очутился в армейском госпитале, где я еще раз пять глотал кишку фиброгастроскопа и дважды проходил рентген, под уверения рентгенологов, закрытых свинцовой броней, в безвредности их исследований. Как бы там ни было, диагноз подтвердили, а мне выписали освобождение от армии. До поры – до времени. Моя условная пригодность полностью меня же и устраивала. Служить я не рвался – это точно. А вот поддерживать тело в более-менее сносной физической форме считал необходимостью. И занятия спортом мне в жизни очень пригодились. Особенно бегом.