Они видели мою бабушку – Алехандру Перес. Мою sijtli[13], мою Тити – как звали ее внуки и добрая половина жителей поселения. Вряд ли они находили во мне отражение ее черт, ведь во мне было больше от отца-испанца, чем от матери.

Нет. Я знал, что они чувствуют присутствие Тити. Возможно, даже чувствуют, как из-под ног уходит земля и как обращают на меня свой взор небеса. Вот, говорят они. Вот он. Воззрите.

И жители не ослушались. Они лишь делали вид, будто Дева Мария привлекает их внимание, и крестились, когда падре Висенте благословлял их качающимся золотым кадилом, но на самом деле наблюдали за мной – шествующим под деревянными коленями статуй. Я смотрел на пыльную дорогу перед собой.

Обитатели Сан-Исидро сбились в небольшую кучку в самом конце шествия, перед храмом. Я поднял голову и обнаружил среди них свою кузину Палому – она стояла вместе с девочками, своими ровесницами. Палома переминалась с ноги на ногу в нетерпении и вертела головой, оглядывая шествие. Стоило нашим взглядам найти друг друга, улыбка озарила ее лицо, будто молния. Я едва не упал, как Иисус по пути на Голгофу, – от удивления, что встретил кого-то знакомого спустя столько лет. Да, я вернулся в Апан, но только сейчас, увидев Палому, я почувствовал себя дома.

Сегодня здесь присутствовали люди с асьенды, которых я знал всю свою жизнь: моя тетя и мама Паломы Ана Луиза и старый рабочий Мендоса, заменивший моего отца в свете его прегрешений. За мной пристально наблюдали несколько пар черных глаз, принимая меня – впервые за последние семь лет, признавая своим человеком.

Я знал, чего они ждут: что я займу место Тити.

Но разве это было возможно? Я стал священником. Я пошел по пути, намеченному мне Тити и мамой: я не пал жертвой за десять лет войны – ни от гангрены, ни от штыка гачупина[14]. Я отвлек от себя внимание Инквизиции и стал человеком церкви.

Они научат тебя тому, что мне неведомо, говорила Тити много лет назад, провожая меня в путь до семинарии. К тому же – в глазах ее сверкал лукавый блеск, а ладонь хлопала меня по груди, прямо по тому месту, где жила и клубилась вокруг сердца тьма, – разве там у тебя не выйдет укрыться?

Люди Сан-Исидро нуждались в чем-то большем, чем в очередном священнике. Им нужна была моя бабушка. Так же, как и мне. Мне недоставало запаха соснового мыла, что всегда исходил от нее, мягких на ощупь ладоней, покрытых венами, и бугристых пальцев и запястий, которыми она собирала белые волосы в косу или измельчала в ступке травы, чтобы излечить боль одного из членов семьи.

Мне недоставало озорного огонька в ее глазах, который унаследовала моя мама, Люцеро, а мне оставалось об этом лишь мечтать. Иногда мне недоставало даже ее невыносимо таинственных советов. Я хотел, чтобы бабушка показала мне, как быть и священником, и ее наследником, как заботиться о ее пастве и спокойно отводить испепеляющие подозрения падре Висенте. Но бабушки уже не было в живых.

Я закрыл глаза. Шествие остановилось у парадного входа в церковь.

Прошу. Молитва моя была обращена к небесам, к Господу и к духам, что почивали в недрах холмов, окольцовывавших долину. Я больше не знал, кому молиться. Укажите мне путь.

Открыв глаза, я увидел, как падре Висенте пожимает руки и благословляет нескольких землевладельцев. В своих шелках и изящных шляпах, ярко выделяющихся на фоне толпы, они напоминали павлинов, бродящих по городу во время голода. Старые хозяева асьенд Окотопек и Алькантарильи снимали шляпы, кланяясь падре Висенте, а их светловолосые жены и дочери сжимали руки священника в своих, облаченных в перчатки. Разрушительные последствия войны не обошли даже землевладельцев. Их сыновья отправились сражаться за гачупинов, за испанцев, и в деревнях остались только старики да мальчишки, которым предстояло защищать имения от повстанцев.

У единственного молодого человека в их компании были светло-каштановые волосы и пронизывающие голубые глаза; его лицо, подобное святому, напоминало вырезанную и расписанную для позолоченного ретабло статую. Он стоял поодаль от остальных и встретил бурное приветствие падре Гильермо расчетливой полуулыбкой. Мне потребовалось всего мгновение, чтобы понять, почему его лицо кажется мне таким знакомым.

– Дон Родольфо! – крикнул падре Гильермо.

То был не кто иной, как сын старого Солорсано. Предположительно, он стал хозяином асьенды Сан-Исидро. В детстве я наблюдал за ним, но лишь издалека; хотя деревенские дети иногда играли с ним, вместе вылавливая лягушек в ручье за домом.

Теперь же он разительно отличался от местных жителей: одежда его была сшита на заказ и точно сидела по фигуре. Под руку с ним стояла женщина, из креолов, и он представил ее падре Гильермо как донью Марию Каталину, свою жену.

По словам дона, он привез ее из столицы, чтобы уберечь от тифа. В ближайшем будущем донья будет жить с его сестрой в асьенде Сан-Исидро.

– Значит ли это, что в скором времени вы возвращаетесь в столицу, дон Родольфо? – спросил у него падре Гильермо.

– Все верно, – Родольфо обернулся через плечо, обвел взглядом землевладельцев и, наклонившись ближе к Гильермо, произнес низким голосом: – Все быстро меняется, и столица в опасности.

Он понизил голос еще сильнее; обычный человек не смог бы услышать его дальнейшие слова из-за шумной толпы, но бабушка оставила мне много даров. Например, слух, давно привыкший разбирать переменчивые настроения полей и небес и бывший острым, как у койота.

– Присматривайте за доньей Каталиной, падре, – попросил Родольфо. – Понимаете ли… Мои политические взгляды не совпадают с таковыми у друзей отца.

– Царствие ему небесное, – пробормотал падре Гильермо; в его тоне и медленном кивке головой я прочитал согласие.

От любопытства я навострил уши, пытаясь при этом сохранять беспристрастное лицо, как у святого. Иметь взгляды, отличные от взглядов консервативных креолов-землевладельцев – тех, кто хотел сохранить богатство и монархию, значило лишь одно: Родольфо были не безразличны идеи повстанцев и независимости. Для сыновей землевладельцев поменять ход игры и встать на сторону повстанцев было не редким явлением, но я не ожидал подобного от сына старого, жестокого Солорсано. Быть может, Родольфо отличался от других креолов. Быть может, после смерти старика Солорсано под надзором его наследника народ Сан-Исидро познает меньше страданий.

Я принялся рассматривать женщину рядом с Родольфо. Она будто только сошла с картины: аккуратное, заостренное личико венчали бледные, словно кукурузный шелк, волосы. Глаза ее были как у лани – темные и широко посаженные; взгляд их метнулся в мою сторону и проскользнул мимо – мимо горожан, будто не замечая никого вокруг, и остановился на падре Гильермо.

Ох. Так это были те самые глаза, которые не видели никого, кроме полуостровитян и креолов. Таких среди землевладельцев и их семей было предостаточно. И как могла женщина вроде нее выжить без своей родни – одна, за городом, в огромном доме посреди асьенды Сан-Исидро?

Она выглядела так, словно была сотворена из дорогого белого сахара, который я видел только в Гвадалахаре. Эфемерная, будто видение, бледное и переливающееся на берегу реки. Я видел женщин, подобных ей, в Гвадалахаре – праведных, богатых, с руками мягкими, как весенняя шерстка ягненка, неспособными к какой-либо работе. Такие не протянут долго за городом.

Мне стало любопытно, приведут ли перемены, о которых упомянул дон Родольфо, к окончанию войны. Но когда бы это ни произошло, я был уверен: к тому времени его сахарная жена сбежит в столицу, даже если будет буйствовать тиф.

Как же сильно я ошибался.

Одним утром после завтрака Родольфо оседлал свою лошадь и приготовился прощаться со мной. Мы стояли у ворот Сан-Исидро, он обхватил мой подбородок рукой и взглядом изучал лицо.