Возле дома Илоны нас встретила молодая заплаканная женщина. Всплеснув руками, она пошла в нашу сторону, обращаясь к Илоне на венгерском.

– Это мама, – шепнула девушка, взяла женщину за руку и повела к входной двери, то ли успокаивая её, то ли оправдываясь.

Они вошли в подъезд, но Илона тут же вернулась. В руке она держала небольшой клочок газеты, который протянула мне.

– Здесь я написала свой адрес по-нашему, по-венгерски, чтобы письмо не затерялось, – пояснила она.

– Зачем? – возразил я. – Мы ещё успеем обменяться адресами.

– Нет! Пусть он будет у тебя уже сегодня. Как у вас говорят, на всякий случай. И ещё… – Илона посмотрела на меня поверх головы. – Если можешь, подари мне эту звёздочку!

– Эту, которая на пилотке? – Я открепил звёздочку и положил в ладонь девушки.

– Она теперь будет всегда со мной. И поможет помнить тебя, Сергей…

Илона подошла ко мне вплотную. Мне показалось, ещё мгновение, и я обниму её, такую хрупкую и беззащитную. Но она отступила на шаг и вдруг улыбнулась:

– Можно ты обнимешь меня завтра?

Повернулась и пошла к дому. У двери обернулась и попрощалась поднятой вверх рукой, в которой была зажата моя звёздочка: до завтра!

Утром, ещё до завтрака, меня вызвал майор Дрешин. Таким мрачным и откровенно злым видеть его не приходилось. «Что-то случилось в штабе…» – предположил я.

– За связь с иностранной гражданкой и отсутствие в расположении части после отбоя вам, товарищ сержант, объявляется наказание: пять суток строгого ареста с отбыванием на гауптвахте! – не глядя на меня, произнёс Дрешин. Мне показалось, что я ослышался.

– Какая связь, товарищ майор? Просто проводил девушку… А в казарме я был сразу же после отбоя. Ну, на несколько минут опоздал всего…

– Отставить разговоры! Выполняйте приказание! – едва сдерживаясь, чтобы не накричать, отрезал Дрешин.

И когда я, повернувшись «по-уставному», подошёл к выходу, он тихо, но чтобы я слышал, сказал:

– А ведь я считал тебя неглупым парнем! Нашёл с кем из-за какой-то девчонки тягаться! Дурень!

…Даже сидя в одиночной камере строгой «губы», я по-прежнему не верил в происходящее, думая, что это чей-то дурацкий розыгрыш или неуместная злая шутка. Смотрел часами на тяжёлую металлическую дверь, представляя, как она наконец откроется, и я пойду, нет – побегу не оглядываясь, что есть духу, к этому юному чуду – Илоне, вдруг ставшей для меня самым дорогим человеком на свете. В этих мучительных ожиданиях прошёл день, наступил вечер, а за ним – первая страшная бессонная ночь, показавшаяся мне вечной. Стало ясно, что всё, что произошло со мной, никакая не шутка, а месть Замчалова за допущенные мной на том вечере вольности. Месть жестокая, абсолютно бессмысленная и несправедливая.

Утром я «написал» Илоне письмо. «Написанное» мысленно, оно получилось очень откровенным и нежным, будто было адресовано близкому, родному человеку. Стало чуточку легче. И я стал «писать» такие послания регулярно. В них я рассказывал о себе и о своей маме, делился планами, мечтал о предстоящей встрече и радовался приближающемуся концу «заключения». Думаю, что это созданное в муках ощущение реальности общения с любимой помогло мне выжить и сохранить здравый рассудок.

Появившись в части после гауптвахты, я сразу же попытался выйти в город. Но оказалось, что мой пропуск на право выхода был аннулирован. Более того, я заметил, что за мной следят, и ни о каком побеге из части хотя бы на час-два не могло быть и речи. И всё-таки жила ещё надежда на оставшиеся до отъезда два дня. Но верно говорят: беда не приходит в одиночку. В конце предпоследнего дня меня вызвал дежурный по штабу лейтенант Резниченко – молодой красавец, только что прибывший в часть после окончания училища.

– Вот что, товарищ младший сержант (вместо повышения меня понизили в звании). Завтра утром вам нужно быть на КПП (контрольно-пропускной пункт). Там вас будет ждать машина с сопровождающим. Вы приедете в Будапешт, на железнодорожный вокзал «Ню-гати», и купите билет до пограничной станции Чоп. Вам всё ясно?

– Но… Товарищ лейтенант! Поезд с увольняющимися идёт только послезавтра! Меня что, выгоняют? Нет, выдворяют? Что за спешка?

– Телефонограмма пришла из штаба дивизии. Видно, насолил ты, Сергей, кому-то крепко, – вдруг «по-человечески» заговорил Резниченко, – вот и торопятся от тебя избавиться.

Так рухнула последняя надежда и последняя возможность увидеться с Илоной.

Попрощавшись с пришедшими на КПП проводить меня сослуживцами, я направился к поджидавшей меня машине.

– Сергей! – вдруг услышал я и, оглянувшись, увидел стоявших в стороне Дрешина с Юркой. Подошёл к ним, и несколько секунд мы стояли молча. Первым всхлипнул Юрка. Потом, чувствуя, что слёзы вот-вот покатятся ручьём, я вытер кулаком глаза и обнял Дрешина. От него, непьющего офицера, пахнуло спиртным.

– Вот… не выдержал, принял стопку за тебя, чтобы ты простил меня за тот разговор… – в глазах сурового майора тоже были слёзы. – Ты, Сергей, был мне как родной и вдруг… такая история! Если бы знал, чем закончится этот твой последний концерт, ни за что бы не пустил!

– Что вы, Владимир Васильевич! Я же счастье своё там встретил, а вы… Не пустил…

– Какое счастье, Серёжа? Ну, смотри, тебе виднее. В молодости все мы были влюбчивы. Но не хочу тебя обижать, умолкаю. В общем, пиши, ничего не скрывай, что там у тебя будет и как, хорошо? Не чужой ведь ты нам.

Мы снова обнялись. У машины я оглянулся. Дрешин вытирал платком слёзы, а Юрка махал мне рукой.

О чём бы я ни думал, лёжа на плацкартной полке, все мысли снова и снова сводились к одной – бежать! Подняться с полки, выйти на ближайшей станции и вернуться обратно. Но едва я начинал обдумывать детали побега, как становилось ясно: первый же патруль, проверив мои документы, отправит меня снова на гауптвахту. И тогда я доставал спрятанный в документах драгоценный клочок газеты с адресом, написанным рукой любимой, долго смотрел на него, и становилось легче. «Лена, милая! – шептал я, прижимая бумажку к губам. – Потерпи ещё немного, ну совсем чуть-чуть! И ты узнаешь всю правду».

…Мама встретила меня, как и положено, со слезами радости. Но как ни старался я изобразить из себя счастливого «дембеля», она заметила моё подавленное состояние.

– Ты какой-то чужой, Серёжа! – она внимательно посмотрела на меня. – Говоришь со мной, но меня словно не видишь.

Я не выдержал и рассказал ей всё. Мама долго всматривалась в написанные Илоной буквы и слова.

– Совсем детская рука у этой твоей девочки, – вздохнула она и грустно посмотрела на меня. А помолчав, добавила: – Представляю, как ей сейчас тяжело и даже больно: первая настоящая любовь – и вдруг такой чудовищный обман! Ведь она, бедняжка, даже не знает, почему ты не пришёл на свидание!

Больше в этот вечер мы об Илоне не говорили.

Утром, едва проснувшись, я написал любимой письмо. Вначале сообщил о своих злоключениях, а затем, не в силах сдержать чувства, признался в любви и в том, что не могу без неё жить. Решив подписать конверт, чтобы тут же отправить письмо, я заглянул в армейские документы, в которых хранил заветный клочок газеты. Не обнаружив его там, проверил все свои вещи. Адреса не было. Я перерыл весь дом и, не найдя того, что искал, стал ждать маму, успокаивая себя тем, что она после вчерашнего разговора могла случайно положить адрес в свою сумку. И едва она переступила порог, я кинулся к ней, спросив, не видела ли она тот газетный клочок с адресом Илоны.

– Ты знаешь, Серёжа… – мама посмотрела на меня. И сегодня я помню её вмиг потускневшие, полные страха и ужаса глаза. – Рано утром, пока ты спал, я затопила камин. Под ногами валялся какой-то клочок бумаги, и я бросила его в огонь, решив, что это мусор…

Так, в считаные секунды, буднично, в камине сгорел, превратившись в маленькую горстку пепла, бесценный кусочек газеты, а с ним умерла и последняя надежда на встречу с любимой.

…Я ещё при жизни мамы простил её за эту чудовищную ошибку. Но и сегодня, когда мамы давно уже нет в живых, пытаюсь её понять. И не могу…