Аарне ничего не ответил. Он не мог ничего ответить. Был ли он виноват в том, что тетя Ида получила инфаркт? Конечно, был. Может быть, нужно было иначе вести себя? Но как… В восемнадцать лет так трудно решить, что именно следовало делать, чтобы тетя Ида не получила инфаркта.
Он сложил книги. К физике он больше не притронется. Завтрашний день покажет…
Он вышел. Солнце грело совсем по-летнему. Улицы будто вымерли в полуденной жаре. В тени, высунув языки, лежали собаки. Девушка в купальнике полола грядки. Аарне не любил летний город. Он скучал по запаху свежего сена, по белым ночам, когда в тумане монотонно свиристит коростель, ему хотелось послушать летним вечером далекую песню.
Он уже не думал о смысле жизни и прочих абстрактных вещах. Если уж тебе дана жизнь, то нужно жить — со смыслом или без него. И ведь нельзя же все время думать о смысле жизни. Смысл приходит, когда ты работаешь. Без работы могут быть только поиски. Лишь умирая, замечаешь, что всю жизнь ты чего-то искал и ничего не нашел. Может быть, ты этого даже не поймешь. Об этом знают другие, но они промолчат, потому что о мертвом не принято говорить плохо.
Он боялся встречи с Майей. Странно, то, что началось туманной декабрьской ночью, еще не кончилось. Как-то он получил от Майи письмо. Он узнал, что Майя все-таки собирается в художественное училище. Аарне обрадовался. Это известие немного приглушило накопившееся чувство стыда и бессилия. Аарне подумал, что он, может быть, все-таки сделал что-то хорошее для этого человека. И он сделал бы еще больше, если бы любил. Но любви нет, а притворяться Аарне не умеет. «Ты не смог втоптать меня в грязь», — писала Майя. Как могла она быть такой несправедливой? Или все влюбленные женщины таковы? «Я обязательно буду счастливой, — закончила Майя, — назло тебе я буду счастливой». — «Она права, — думал Аарне. — У нее будет все — дом, тепло, уют». И тут же подумал, какой он по сравнению с Майей бездомный. Ему пришлось крепко сжать кулаки и приказать самому себе:
— Прочь сентиментальность!
Вечером он отправился на тихую улицу. На щебенчатой мостовой играли дети. Шелестели листья. Так же волнующе они шелестят в белые ночи.
Он нажал на кнопку звонка. Дверь открыла Линда. Она сказала, что тетя в своей комнате. На пороге в лицо ударил острый запах лекарств. Камфара, йод и еще что-то. В комнате было сумрачно, Аарне нерешительно остановился в дверях.
— А, — сказал кто-то, — проходи…
В углу он заметил лежащую тетю Иду. Аарне сел в кресло.
— Ну… как живешь?
— Хорошо, — ответил Аарне.
— Экзамены уже были?
— Нет, завтра первый.
Молчание. Где-то под потолком жужжала большая муха, искала выхода.
— Ничего, Аарне. Может быть, ты еще научишься уважать труд… видеть прекрасное…
— Может быть…
— Да…
Бессмысленные слова метались по комнате, как рыбы в аквариуме.
— Да, — расчувствовалась тетя, — время покажет, кто был прав… Может, и ты когда-нибудь поймешь, что… Как ты думаешь?
— Может быть… — Аарне стал жалеть о своем приходе.
— Да… так как угодничество… — Тетя достала из-под подушки носовой платок, высморкалась и продолжала: — Очень… жаль, что среди молодежи так мало тех, кто в будущем не должны будут… да, ладно… зачем говорить об этом…
Аарне стало немного жутко. Он попытался улыбнуться и сказал:
— Все равно умрем — насильственной смертью или естественной!
Тетя прошептала:
— Ну что ж, Аарне… Мне хочется, чтобы у тебя все было хорошо… Земля зарастет травой…
— Да, конечно… — «Как идиот», — подумал про себя Аарне. — Я должен идти…
— Погоди, посиди еще… Как мама?
— Хорошо.
— Домой ездил?
— Послезавтра поеду.
— Да…
— Что Линда собирается делать? — спросил Аарне.
— Линда пойдет на фабрику. В колхозе ничего не заработаешь. А ты, наверное, в университет собираешься?
— Еще не знаю. Может быть, домой. На какую-нибудь работу.
— Да, конечно… — сказала тетя. — Да, конечно… На какую работу? Ты же был талантливым писателем… и еще чем-то…
Слова о работе сорвались с языка случайно. Но он уже не мог расстаться с этой мыслью. Он стал искать причину в себе и нашел:
— Мне больше не о чем писать. Я устал. Хватит.
Зашевелилась совесть: «Ты принимал много красивых решений. И всегда они приходили так внезапно».
«Но однажды будет конец, однажды придется стать честным, — ответил Аарне. — Я сам хочу стать человеком… Раньше, чем превращать в людей других…»
«Ты не любил классических решений…»
«Отстань!» — отмахнулся от нее Аарне. Совесть задумалась.
— Да, — повторила тетя Ида. И без всякой связи добавила: — Аарне, твой отец любил эстонский народ. Твой отец был настоящим эстонцем…
— Да, — Аарне поднялся. — Я должен идти.
— Посиди еще!
— Нет, спасибо. Я должен идти.
Когда он дошел до двери, тетя сказала:
— Прощай. Не… Я тебя всегда… — Она почувствовала, что наплывают слезы, и закрылась простыней.
— Прощай, — ответил Аарне и вышел из комнаты.
На пороге он ощутил грустный свет вечернего солнца и подумал, что больше не войдет в эту дверь. Бой выигрывают один раз, а впереди ждут бои новые, более трудные. Скоро он уедет из этого города и вернется лишь тогда, когда пройдет детство, когда у него будет достаточно сил для исполнения своих неясных, но зато красивых мечтаний.
Рыжий кот валялся на солнце.
— Прощай, — сказал ему Аарне.
Он заметил, что из-за гардин желтого дома кто-то наблюдает за ним.
Он выпрямился и, стараясь шагать ровно, пошел прочь.
Выигранное сражение
(заметки о романе Мати Унта)
Это первая встреча русского читателя с юным эстонским прозаиком Мати Унтом, писателем искренним и честным до конца. И это обязывает к ответному искреннему слову.
Самое главное, что следует сказать о повести «Прощай, рыжий кот» (или «наивном романе», как автор определил жанр своего произведения), так это то, что она бесконечно талантлива. Это заявляет о себе с первых строк и идет с неослабевающим напором до последнего слова.
Когда я произношу ответственное слово «талантлива» применительно к повести Унта, я имею прежде всего в виду ее цельность и целостность, одностильность, соразмерность частей и сцен, которые при обилии дроблений и глав потеряли свою отдельность и льются единым потоком, создавая единство впечатления, настроения, равно как и единство идейного воодушевления читателя. Унт не написал, а сказал свою повесть на одном дыхании.
Расшифровывая все это, следует, видимо, «отметить» истинность и непосредственность картин и типов, стройность всего ансамбля повести, выразительность деталей, которые и в своей отдельности создают впечатление исключительного типизма частей и целого. Рыжий кот, двери, полы, ночные вздохи и шорохи, жесты, интонации, гримасы — все это видишь, слышишь и, если угодно, можно взять на ощупь. Автор очень хорошо знает изображаемый им мир, поэтому ведет себя свободно, непринужденно, вызывая абсолютное доверие к каждому своему слову. Вот почему автор властно ведет читателя за собой. В повести буквально покоряет ощущение честного, правдивого слова.
С точки зрения психологии творчества это означает абсолютное авторское чувство героя, места, времени, всего происходящего в душе героя и вне его. Перечитайте рассказ о первом посещении Аарне дома Майи — и вы поверите в эту абсолютность авторского зрения, слуха и какой-то невероятной чуткости к происходящему — к каждой мелочи, не воспринимаемой обычным зрением и слухом.
Но дело не только в этом: на наших глазах мелочи соединяются, складываются в определенную конфигурацию — и перед нами вырисовываются во всем ужасе быт и нравы, а по существу философия, психология и политика «индивидуального дома». Жестокая и страшная в своей бездушной упорядоченности и насильственной пунктуальности удобств и услуг.
Никогда я не читал более ужасного разоблачения вежливости и порядка… А за этим, за всем за этим — и трагедия Майи и, как идея книги, необходимость изменения, обновления и утверждения новой морали и принципов. Правда, это у Унта идет более как необходимость отрицания старого без демонстративности торжества нового. Но только ли у Унта? И только ли от него это зависит?!
