Аргумент с позиции психоанализа менее умозрительный и должны быть воспринят еще более серьезно. Они говорят о внутреннем мире ребенка то, о чем мы никогда не подозревали: чем больше он заполнен ужасом, тем больше ребенок отличается от других животных. Можно сказать, что этот страх заложен в низших животных их инстинктами. Те животные, у которых нет инстинктов, не имеют и внутренних страхов. Страхи человека складываются из того, как он воспринимает мир. Что же уникального в восприятии мира ребенком? С одной стороны, крайняя путаница в причинно-следственных связях, а с другой – крайняя нереалистичность понимания пределов собственных возможностей. Ребенок живет в ситуации абсолютной зависимости, и когда его потребности удовлетворяются, ему кажется, что он обладает магической силой, настоящим всемогуществом. Если он испытывает боль, голод или дискомфорт, то все, что ему нужно сделать, это закричать, чтобы его нежно убаюкали приятными звуками. Он настоящий волшебник и телепат, которому стоит лишь что-то пробормотать или представить, и мир тут же поворачивается по его желанию.

Но теперь поговорим об отрицательных моментах такого восприятия. В волшебном мире, где одни вещи заставляют происходить другие вещи просто одной мыслью или недовольным взглядом, с кем угодно может случиться все что угодно. Когда ребенок сталкивается с неизбежным и реальным неудовлетворением своими родителями, он направляет на них всю свою ненависть и деструктивные эмоции. И он не имеет представления о том, что это чувство злобы не может быть магическим образом воплощено, подобно его остальным желаниям. Психоаналитики считают, что эта путаница является основной причиной комплекса вины и беспомощности ребенка. В одном очень хорошем эссе Чарльз Валь резюмирует этот парадокс:

Ребенок слишком слаб, чтобы нести ответственность за все свои деструктивные эмоции, и он не может контролировать магическое воплощение своих желаний. Мы называем это незрелым эго: у ребенка еще нет развитой способности организации своего восприятия и отношений с окружающим миром. Он не может контролировать свои действия, и у него нет контроля над действиями окружающих. Таким образом, у него нет реального контроля над магическими причинно-следственными связями, которые он ощущает как внутри себя, так и в окружающей природе и других людях. Его разрушительные желания могут привести к взрыву, как бы его родители ни хотели обратного. Силы природы смешаны, внешне и внутренне; и для слабого эго этот факт создает преувеличенную потенциальную силу и дополнительный ужас. В результате ребенок – по крайней мере некоторое время – живет с внутренним ощущением хаоса, к которому другие животные невосприимчивы²⁶.

Как ни парадоксально, но даже когда ребенок уясняет для себя причинно-следственные связи, те становятся для него тяжким грузом, поскольку он чрезмерно их обобщает. Одно из таких обобщений психоаналитики называют «принципом талиона», или «принципом возмездия»[24]. Ребенок давит насекомых, смотрит, как кот ловит мышь, вместе с семьей ест приготовленного на ужин домашнего кролика и так далее. Он приходит к пониманию основных взаимосвязей в мире, но не может осознать ценность какой-либо из них: родители могут его съесть, и он исчезнет. Или он может то же самое сделать с ними. Когда отец с огнем в глазах собирается убить крысу, то наблюдающий за этим ребенок может ожидать, что так же убьют и его – особенно если у него в голове уже были плохие мысли о «волшебстве».

Я не хочу создавать точную картину пока еще непонятных нам процессов или утверждать, что все дети живут в одинаковом мире и имеют одни и те же проблемы. И я также не хочу изобразить детский мир страшнее, чем он есть на самом деле бóльшую часть времени. Но я думаю, что важно указать на болезненные противоречия. Пусть хотя бы иногда, но они в нем есть, и нужно показать, насколько прекрасен мир в первые несколько лет жизни ребенка. Возможно, в этом случае мы сможем лучше понять, почему Зилбург говорит, что страх смерти «скрывается в более сложных вещах и проявляет себя множеством непрямых способов». Или, как точно заметил Валь, смерть – это сложный символ, ни одна из частей которого для ребенка не ясна:

Также мы можем понять, почему детям снятся повторяющиеся кошмары, и почему многие боятся насекомых и злых собак. В их измученном внутреннем мире пульсируют сложные символы невозможных реальностей: ужас окружающего мира, ужас перед собственными желаниями, страх родительского возмездия, исчезновения вещей, отсутствие реального хоть над чем-нибудь. Ни одно животное такого не выдержит, но у ребенка нет выбора. Поэтому он с криком просыпается каждый раз, пока его слабое эго занято сопоставлением окружающих вещей.

И все же, ночных кошмаров становится все больше, и некоторые из детей более к ним предрасположены. Так что мы возвращаемся к началу нашего обсуждения, к тем, кто не верит, что страх смерти естественен и считает его невротическим преувеличением, проистекающим из ранее приобретенного опыта. А иначе, скажут они, как еще объяснить, что так много людей – подавляющее большинство – смогли справиться со шквалом ночных кошмаров и начать жить более-менее оптимистичной жизнью, не беспокоясь о смерти? Как говорил Монтень, крестьянин глубоко равнодушен и терпелив по отношению к смерти и всему зловещем в жизни; а если мы скажем, что это из-за его глупости, тогда «давайте все учиться у глупости»²⁷²⁸. Сейчас, когда мы знаем больше, чем было известно Монтеню, мы можем сказать «давайте учиться у подавления», но смысл будет тот же: подавление позволяет разобраться со сложным символом смерти.

Но исчезновение страха не означает, что его никогда не было. Утверждение тех, кто верит во врожденный страх смерти, основывается на том, что мы знаем, насколько эффективно его подавление. Это доказательство, вероятно, не может быть однозначно чистым: если вы утверждаете, что понятие отсутствует, потому что оно подавлено, вы в беспроигрышном положении; интеллектуально это нечестно, потому что у вас всегда есть козырь. Такая аргументация делает психоанализ ненаучным для многих людей – его сторонники всегда могут утверждать, что кто-то отрицает их концепцию, потому что подавляет свое осознание ее истинности.

Но подавление – это не магическое заклинание для победы в споре, а реальное явление, и мы должны будем разобраться с его многочисленными проявлениями. Это исследование придает понятию подавления легитимность как научной концепции и делает ее более или менее надежным союзником в нашей аргументации. Начнем с того, что появляется все больше исследований, пытающихся приблизиться к осознанию смерти, которая была вытеснена из сознания. Эти работы используют такие методики, как измерение кожно-гальванического рефлекса. Результаты дают веские основания полагать, что каким бы умиротворенным ни был внешний вид человека, под ним скрывается всегда присутствующее беспокойство, так называемый червь в сердцевине²⁹.

Кроме того, ничто так не ослабляет подавление, как потрясения в реальном миру. Недавно психиатры отметили рост количества детских неврозов, вызванных тревожностью из-за подземных толчков в Южной Калифорнии. Для этих детей с их еще не совершенными системами отрицания неожиданное открытие того, что в жизни присутствует опасность катаклизмов, было чрезмерным. Как следствие, новый всплеск тревожности. У взрослых этот страх перед лицом надвигающейся катастрофы проявляется в форме паники. Недавно некоторые люди получили переломы конечностей и другие травмы после того, как во время взлета открывали аварийный выход и прыгали на землю, испугавшись резкого звука выхлопа двигателей. Очевидно, для человеческого существа за этим безобидным шумом кроется что-то еще.