Отпечаток личности Рентгена, конечно, лежит на мюнхенской истории с электроном. Тут чувствуются непреклонность сильного характера, его независимость и даже суровость.

Рентген не умел изменять своим принципам — научным так же, как и моральным. На исходе первой мировой войны, когда Германия голодала, друзья из Голландии присылали стареющему ученому масло и сахар. Но он считал недостойным личное благополучие среди всеобщего бедствия и, теряя силы от недоедания, все-таки сдавал голландские посылки для общественного распределения. Только когда дело стало совсем плохо и ему грозила смерть, он согласился на добавочный паек. Для себя и для других у него были одни и те же законы поведения. Он Признавал научную (Ценность лишь за солидными работами, вполне доведенными до конца. И потому свои собственные неоконченные труды завещал сжечь после его смерти. Воля Рентгена была приведена в исполнение. В огне этой жесткой суровости сгорели я незавершенные работы Иоффе, начатые вместе с учителем.

Нет, чудачества были чужды этому последовательному и строгому человеку. Примириться с электроном ему мешала Не вздорность натуры, но научное миропонимание. А черты характера, какие придавали железную цельность и немного пугающую красоту его нравственному облику, только наложили на это миропонимание печать аскетической нетерпимости. Оттого-то непризнание стало запретом.

Правда, у Рентгена была одна сугубо личная причина относиться с недоверием к электрону: среди приверженцев томсоновского открытия был известный в свое время, уже упоминавшийся на этих страницах, физик Ленард. Рентген не Мог и не хотел ему доверять. Ленард мечтал, чтобы лучи назывались ленардовскими, а не рентгеновскими[8]. У него было для этого лишь одно основание — он тоже мог открыть их в своих опытах. И это было верно: мог… Но не открыл! Не услышал и не понял тихого голоса природы. Можно легко представить себе, что значило для неподкупно честного Рентгена обвинение едва ли не в плагиате. Имя Ленарда стало для него синонимом всего дурного и нечистого в науке. Эта тень пала и на электрон… А что касается Ленарда, Рентген не ошибся в оценке этого своего соотечественника. Много лет спустя Ленард стал обыкновеннейшим фашистом — это он устраивал травлю Эйнштейна и называл теорию относительности «еврейскими Штучками». Подлость, видимо, не бывает случайной и одинокой. Ленард старался не зря: в 30-х и 40-х годах в фашистской литературе по физике (да-да, существовала такая литература!) рентгеновские лучи все-таки были переименованы в «лучи Ленарда». Рентгена уже не было а живых, иначе он сказал бы: «это следовало предвидеть…»

Рентгеновский запрет на электрон трагичен. Все дело в том, что физическое миропонимание Рентгена не годилось для той эпохи в истории физики, которую он сам невольно зачинал. Его открытие принадлежало будущему, а научные принципы — прошлому. Выпускнику Петербургского технологического института Иоффе не было и двадцати трех лет, когда он, преданный новым идеям в физике, появился в Мюнхене и, став учеником Рентгена, со всей молодой решительностью нарушил запрет: он начал в ежедневных разговорах с учителем «бороться за электрон». Он оспаривал убеждение Рентгена, что атом электричества — «недоказанная гипотеза, применяемая часто без достаточных оснований и без нужды».

Без нужды! — вот что было, пожалуй, главным, — без нужды! В представлении ученых старой школы физическая картина мира могла быть нарисована или дорисована без такой подробности, как электрон. Во всяком случае, она еще могла без него обойтись. Нам сейчас нелегко это понять. Но попробуем.

Две с лишним тысячи лет назад о подобных вещах уже спорили герои Платона в его знаменитых «Диалогах».

— Если мы хотим заниматься астрономией, — говорил Тимей, — то нам незачем интересоваться небесными телами!

Нелепость? Нет, скорее мудрость. Вынужденная мудрость! Это был отказ от исканий, которые ни к чему не могли привести. Наблюдению поддавалось только движение небесных тел, а не они сами, далекие и недостижимые. Ограничение задачи было утешением в беспомощности. Но это ограничение сделало астрономию наукой, с веками все более точно постигавшей законы перемещения небесных светил. Как само человечество, истинная наука всегда ставила и ставит — перед собой только принципиально достижимые цели.

Законы небесной механики не требовали никаких сведений о внутреннем устройстве самих движущихся тел. Силам, действующим между ними, совершенно безразлично, есть ли на Марсе марсиане, а на Луне вулканы. Даже сама природа сил притяжения не существенна для описания перемещений планет и звезд. Знать бы только, по какому закону изменяется величина этих сил! Помните ньютоновское: «Я гипотез не строю»?

Могущество классической механики кажется чудом: она в высокой степени точно вычисляла возможные движения масс во времени и пространстве, решительно ничего не зная ни о массах, ни о времени, ни о пространстве. Она интересовалась лишь количествами первого, второго и третьего — граммами, секундами, сантиметрами. Это было чудо абстракции, подобное чуду алгебры, которая пишет в своих уравнениях всяческие «а» и «h», «х» и «у», нимало не заботясь о том, сапоги ли это или звезды, отвлеченные числа или человеческие судьбы. «Рыжеволосый мальчик в две секунды выпил три океана, сколько океанов выпьет он за полчаса?» — математик только улыбнется, услышав эту бессмысленную задачу («почему рыжеволосый?»), но тотчас решит ее безошибочно.

Возможно ли это: безошибочно решить бессмыслицу? Возможно, потому что бессмыслица тут физическая, но как раз об этом-то математику и не. спрашивают, ее спрашивают лишь о связи количеств, а числам нет дела до того, что стоит за ними. Как рыжеволосый мальчик умудрился выхлебать Атлантику за две трети секунды и зачем ему это понадобилось, математик не знает и знать не обязан! Не его это забота и не для ответов на такие вопросы создавался могучий аппарат его науки.

В старших классах школы всем нам было так легко запомнить закон Кулона для взаимодействия двух электрических зарядов: он был точнейшей копией закона Ньютона для взаимодействия двух масс, а Ньютона мы, как и все человечество, «уже проходили, когда были еще маленькие…».

Классическая теория электричества стала в своем зените — во второй половине XIX века — такой же могущественной, как и классическая механика. Она прекрасно описывала электромагнитные явления — движения зарядов, распространение волн и даже кое-что сверх этого. Но как астрономии незачем было «интересоваться небесными телами», так этой теории незачем было влезать в природу зарядов. Они, конечно, интересовали ее, но не более чем механику — массы.

Однако природе чужда ограниченность — всякий раз историческая ограниченность! — изучающих ее наук. В любом эксперименте она отвечает не только на те вопросы, какие задают ей ученые по своему выбору. Они всегда спрашивают о чем-нибудь одном, а она, громко отвечая на главное, вполголоса сообщает еще и много неожиданного — непредуказанного той физической картиной мира, что рисуется, в момент опыта ученому и его науке.

Надо внять неясным намекам природы, когда она выбалтывает совсем не те тайны, какие готовился узнать исследователь. Это удается не часто, но именно так делаются случайные открытия. Иные из них оказываются исторически преждевременными. А иные приводят к внезапному, но уже не случайному расширению физической картины мира.

Так, Беккерель нечаянно открыл радиоактивность, ожидая от урановых солей ответа на «другой вопрос»: светятся ли они после облучения солнцем? Обнаружилось, что они и без этого засвечивают фотопластинку во тьме какими-то своими неведомыми лучами. Сам того не подозревая, Беккерель открыл внутриатомный сложный мир, которому не было заранее огорожено место в прежней классической картине природы.

Но классики, и среди них старый лорд Кельвин, тотчас попробовали на былой лад объяснить новое — ценою даже нелепых предположений, лишь бы уцелела уже многократно испытанная картина электромагнитных явлений. Атомы урана знаменитый Кельвин объявил какой-то особой загадочной ловушкой для электромагнитных Волн: когда они вырываются из ловушки, уран излучает.