Скорым шагом, прикасаясь локтем к соседу для равнения, маршировали гвардейцы вниз по ровному пологому скату, поросшему короткой травой. На зелени поля ясно выделялись четкие движущиеся прямоугольники взводов, рот и батальонов — на равных интервалах друг от друга, с одинаково точным просветом между шеренгами. В разрыв облаков брызнуло вдруг веселое солнце, и в его лучах еще сочнее заиграла отличительная расцветка полка: алые погоны, воротники с алой оторочкой на светлосерых шинелях, алые выпушки по бокам темнозеленых панталон. Сверкали штыки и стволы, начищенные до степени полировки; сверкали ряды медных пуговиц и медные щитки-гренадки на киверах; белели перевязи и портупеи, перекрещенные на груди солдат; блестели шитые золотом офицерские петлицы, гвардейские знаки, золоченые кисти. Полк имел тот особо торжественный, праздничный вид, какой принимала обычно русская гвардия, когда выступала на парад или в бой.

Коренной шел рядом с Петром Тихановым и чувствовал его локоть. По этому прикосновению он угадывал состояние своего выученика. А тот был захвачен общим ритмом движения, поглощен собственным стараньем не сбиться с ноги, не нарушить строя, не опустить ружья ниже положенного уровня. Он, видимо, забыл, куда он идет, зачем идет. Сейчас его занимало лишь одно: как он идет. И это заставляло его забывать, что идет он в огонь, в ад кромешный, что идет он затем, чтобы убивать или быть убитым. И Коренной чувствовал локоть — острый, напряженный, но не дрожащий и не вялый, как губка. Значит, Петруха пока был в порядке.

Впереди легкой пружинящей походкой шагал подполковник Верже, держа обнаженную саблю «на руку». Когда он изредка оборачивался на свой батальон, Коренной видел оживленное, почти радостное лицо командира, которое, казалось, говорило: «Хорошо! Любо!»

Спустившись с возвышенности и приближаясь к деревне, полк встретил обратное себе движение: шли группы раненых, в перевязках, в потемневших от крови мундирах и шинелях, многие без киверов. Некоторые поддерживали друг друга, иные опирались на ружья, как на костыли, иные передвигались почти ползком, садились на землю и вновь медленно ковыляли. На носилках тащили тяжело раненных офицеров. Потом стали попадаться разрозненные толпы солдат, которых командиры тут же собирали и выстраивали опять в боевой порядок, повернув лицом к селению. Судя по заглавным буквам из желтого шнура на красных погонах, это были солдаты Петербургского гренадерского полка.

Оказалось, что две дивизии молодой гвардии Наполеона уже ворвались с хода в Госсу и вытеснили из ее левой части петербуржцев, а из правой — тавричан. Понеся огромные потери, те должны были оставить последние дома и отойти за пруды, лежащие перед селением. И только лейб-егеря еще отчаянно бились в центре.

Русские тотчас начали готовиться к контратаке. Генерал Крыжановский остановил полк и приказал построиться в три батальонные колонны. Словно это было на мирном учебном плацу, а не на полном виду у неприятеля, финляндцы меняли свое построение. Горнист старательно выводил мелодии сигналов, офицеры выкрикивали последовательные команды, а солдаты сдваивали ряды и совершали захождения правильными линиями.

Французы принялись яростно обстреливать полк, занятый перестроением. Воздух наполнился свистом, визгом, воем. Французские стрелки, укрывавшиеся в каменных домах, за изгородями, осыпали полк градом пуль. Чугунные ядра, рикошетируя о землю, огромными прыжками метались среди рядов гвардейцев.

Финляндцы не отвечали. Генерал Крыжановский запретил стрелять, чтобы не тратить напрасно патронов. В полном безмолвии, оставаясь на месте, полк продолжал готовиться к атаке, и все делалось с таким незыблемым спокойствием, будто кругом никого не было, никакой опасности, никакой враждебной силы. Казалось, полк просто не замечал неприятеля, и в этой невозмутимости таилось нечто грозное, неотвратимое.

Как только начали рваться вокруг первые бомбы и раздалось шмелиное гуденье французских пуль, Петр Тиханов невольно придвинулся ближе к Леонтию Коренному, как бы ища у него защиты, а растерянные глаза новичка безмолвно вопрошали: что ж это такое?

— Басурман сердится, пузыри пускает! — отозвался равнодушно Коренной, тихонько отодвигая его от себя локтем, чтобы не заметил ротный поручик.

Сзади кто-то охнул, пораженный пулей или осколком. Петруха резко обернулся на этот вскрик, точно его ужалили в спину.

— Что озираешься? — спросил Коренной, продолжая глядеть прямо перед собой. — Разве кто звал тебя?

И действительно, падал ли убитый или оседал на землю тяжелораненый, никто из солдат не бросался к тому месту, не оглядывался на стон или вскрик. Только офицер приказывал иногда покинуть раненому строй или вынести его на ружьях. Остальные попрежнему сохраняли свою линию, будто все другое их вовсе не касалось. По команде офицеров они делали шаг вперед или в сторону, заступали место выбывшего, смыкали ряд.

Но вот совсем близко шлепнулись сразу несколько ядер и с оглушительным треском раскидали в разные стороны комья земли, клочья черного дыма, куски разорванного человеческого тела. Петр Тиханов с искаженным, одеревянелым лицом, едва не выронив ружье, попятился назад. По всему было видно, что он готов бежать, бежать куда угодно, лишь бы скрыться от этого ужаса. Тогда Леонтий Коренной, даже не поворачиваясь к нему, произнес:

— Куда вылез?! Держи равнение, гвардеец!

И сказал это он таким тоном, что Петруха немедленно встал обратно. Больше он не двигался. При полете новых ядер он как бы весь сжимался, напрягаясь до последней степени. При этом в глазах его мелькало какое-то новое выражение, не свойственное ему до сих пор: упрямое, колючее, почти жестокое.

Наконец прекратилось это невыносимое стояние на месте под неприятельскими ядрами и пулями. Голосисто, призывно заиграла труба. Барабаны ударили атаку. И лейб-гвардии Финляндский полк сдвинулся, пошел, устремился на штурм Госсы?

Батальон подполковника Верже был направлен в обход деревни слева. Гвардейцы стремительным рывком проскочили по узкой плотине через пруд, перебрались через несколько оросительных канав и вышли на огороды, раскинувшиеся позади селения. Здесь батальон развернулся поротно и, выслав цепь стрелков, бросился на приступ.

Гвардейцы двигались беглым шагом прямо на каменную ограду, окаймлявшую деревню, на группу видных за ней двухэтажных домиков, сгрудившихся вокруг темно-серой стрельчатой церкви. Роты не отвечали на выстрелы французов, которые, заметив обходное движение, брызнули с фланга фонтанами картечи.

Все гвардейцы, идущие в шеренгах, несли ружья по команде «под курок»: каждый держал ружье на согнутой левой руке так, чтобы курок приходился на сгибе локтя, а ладонь — на правой стороне груди, немного ниже плеча. Это был тот прием, с которым русская гвардия ходила в штыковую атаку. Правая рука у солдата была свободна. Она отдыхала. Она приберегалась до того момента, когда уже перед самой схваткой ружье быстро перекидывалось в правую руку, и тогда она должна была без устали колоть, наносить и отбивать удары.

Гренадерская рота первой достигла ограды. Подполковник Верже находился тут же и, размахивая саблей, указывал, куда бежать другим ротам. Каменная стенка была высокая, почти в рост человека.

— Седлай ее, ребята! — скомандовал Алексей Карпович.

И тотчас, не успев перевести дух, все кинулись на препятствие, как моряки кидались на абордаж чужого корабля. Опираясь брат на брата, солдаты лезли на ограду, помогали взбираться офицерам, подставляя спину или складывая из ладоней уступ для ноги. Сидя верхом на стенке с риском ежесекундно навлечь на себя огонь, Коренной перетащил знаменосца с его нелегкой драгоценной ношей, потом пособил мешкотному Петрухе и наконец спрыгнул сам.

На той стороне, за оградой, оказалась небольшая пустошь, какая бывает за глухими задними дворами, нетронутая ни лопатой, ни косой. Бледные полевые цветы выглядывали кое-где из густой поросли, чуть примятой осенними дождями. Одинокая старая липа дряхло дремала, прислонившись к ограде, обронив у своего подножия сморщенные листья. Дальше в глубь селения уходили овины, хлевы, амбары, а там, за ними, угадывались проулки, ведущие к соборной площади.